Ариадна

Мать закручивала косы в венок вокруг сестриной головы и уже заканчивала. Все молчали, но молчание я только приветствовала. Чувствуя, что, открой Федра рот, она может сболтнуть всякое. Она едва не потрескивала от возбуждения, почти осязаемого, и кто-нибудь понаблюдательнее Пасифаи уже наверняка спросил бы, в чем дело. Не пристало юной царевне выглядеть такой взбудораженной накануне человеческих жертвоприношений, предстоявших тем вечером.

Федра соскользнула с табурета, и Пасифая повернулась ко мне. Улыбнулась ласково, хоть глаза при этом не выражали ничего.

– Теперь ты, – и указала на сиденье.

Пасифая водила гребнем по моим волосам, обтекавшим ее руки. Мягко давила пальцами на голову. Такое это было знакомое и такое забытое чувство, что глаза мои тут же наполнились слезами. Федра из другого угла комнаты метнула в меня яростный предостерегающий взгляд. Я понимала, почему она сердится, да и сама была собой недовольна. До сих пор сестренка, хоть и младшая, держалась гораздо хладнокровней моего. Она явно беспокоилась, что я вот-вот все испорчу, но Пасифая казалась умиротворенной, и я отдалась рукам матери, заплетавшей мне волосы, будто вернулась в детство, будто и не собиралась помочь человеку, открыто заявившему о намерении убить ее младшего сына, совершить это преступление, не собиралась ограбить Крит, в одну ночь лишив его и чудовища, и царевен.

От зноя, опалявшего каменные стены снаружи, комната погрузилась в теплое, дурманящее марево, и я почувствовала, как уплываю куда-то. Мягкие, заботливые прикосновения Пасифаи, которая сворачивала и переплетала густые пряди, не иначе как задумав украсить и мою голову таким же золотым венцом, как у Федры, убаюкивали, веки мои отяжелели, и я вспомнила объятия Тесея. Прохладная зеленоватая вода подхватила меня, повлекла куда-то. Покачиваясь на волнах, я плыла в бескрайнем океане, с головокружительной легкостью неслась по гребням волн с белопенными шапками. Сон наяву выбросил меня в безбрежную, пустую океаническую ширь. Я знала, что где-то там, в изукрашенных, золоченых покоях, сидит Ариадна и Пасифая вплетает ей в волосы тяжелые украшения с драгоценными камнями, но сама была далеко-далеко, теченья кружили меня, тянули в разные стороны, но только не домой. И вот я внезапно ощутила под собой колючие песчинки, то есть оказалась на берегу, но не знала каком, знала только, что я одна и это безмерное одиночество отверзает во мне рваную рану, а вокруг один лишь песок.

Вдруг испугавшись, я открыла глаза. В комнате стояла страшная духота, руки Пасифаи не двигались больше, а обвивавшие мою голову косы тяготили. На миг мне сделалось жутко – этот необитаемый берег, пригрезившийся мельком, казался таким удушающе правдоподобным. Подняв голову, я встретила сияющий бронзой взгляд Пасифаи – впервые с тех пор, как Минотавра заточили в Лабиринт, – устремленный прямо на меня. И одно долгое мгновение не могла оторвать от нее глаз. В замешательстве смотрела я на мать, а от образа широкого пустынного берега в целой вечности отсюда все бегал по спине озноб, и от тягостной духоты в комнате кружилась голова. Мы с Пасифаей замкнулись в исступленном молчании, и я ощутила груз слов, невысказанных за столько лет. Хотелось крикнуть ей: “Сегодня уезжаю, мы больше не увидимся!” Но эти слова зачахли и умерли на губах. Стеклянный взгляд Пасифаи, бесстрастный и непостижимый, был непоколебим.

Федра взяла меня за предплечье, пробормотала:

– Красивая прическа, Ариадна, – и потянула за руку: вставай!

На мгновение окружающий мир поплыл, но потом все вернулось на места. Федра предупреждающе стиснула мою руку. Держись! Он на тебя надеется.

Как прошел остаток дня, не знаю, но как-то прошел. Мне предстояло лишь одно – оставить у входа в Лабиринт Тесееву палицу, которую я прошлой ночью принесла к себе в спальню и спрятала под ложе. С этим бы и дурачок, наверное, справился. Двери не охранялись – откуда было взяться глупцам и сумасбродам, осмелившимся бы беспокоить чудовище в его логове? Никому и близко подходить не хотелось, слушать топот копыт и пыхтение. Длинная лестница спускалась в недра земли, врезалась в скалу у дальней стены дворца, а у подножия замыкалась мощными, как крепостные ворота, дверьми, запертыми на засов.

С наступлением вечера я отправилась туда. Воздух загустел от благовоний, горевших на алтарях. Перед жертвой, которую предстояло принести на закате, совершались другие обряды, и все были заняты этим. Храмы и святилища полнились приношениями богам, дабы те взамен даровали Криту вечную славу. А пока мой отец молил бессмертных одарить его беспредельной властью, всю Грецию повергнуть к его ногам, я спускалась по каменным ступеням с намерением помешать этим просьбам исполниться.