Ариасвати

— Кажется, точно таким образом объясняют способность ясновидения, довольно распространенную в Горной Шотландии.

— Так вот видите ли, мой добрейший Андрей Иванович, я тоже в состоянии уловить эти слабые лучи, которые недоступны зрению большинства людей и, благодаря такой способности, могу вам предсказать, что на острове Опасном — если вы не воспользуетесь моим советом — вас ожидает большое горе.

— Знаете ли, мистер Деодара, что не вы первый делаете мне подобное предсказание?

— Весьма возможно, потому что не я один одарен такою способностью. Еще раз повторяю, что вас ожидает большое горе. Но вы можете его избежать.

— Отложив поездку на остров до ноября?

— Да… А всего лучше, если не будете читать последних страниц вашей рукописи.

— Но разве вы знаете, что в них содержится?

— Я предвижу.

— Это невозможно!

— Невозможно? Как вы можете знать, что возможно и что невозможно? Если бы до изобретения микроскопа кто-нибудь сказал, что в капле воды находятся мириады живых существ и человек будет в состоянии рассмотреть не только их наружный вид, но и внутренние их органы, изучить их питание и размножение, — ведь тогдашние мудрецы сказали бы, что это невозможно? А между тем, теперь существует целая наука, изучающая совсем невидимых существ, потому что эти коки, микрококки, бациллы, бактерии оказывают громадное влияние и на человеческий организм, и на всю органическую жизнь земного шара. Если бы тем же мудрецам предсказали, какую роль будет играть электричество в виде телеграфа и телефона, они, конечно, сказали бы тоже: невозможно. Жалкие мудрецы, желающие ограничить своим "невозможно" то, что безгранично и бесконечно! Разве не ваш знаменитый Огюст Конт, творец позитивной философии, сказал, говоря о пределах астрономии и физики, что изучить химический состав небесных тел никогда не будет возможно? Но явился спектральный анализ и над этой невозможностью теперь смеются дети… Нет, не говорите никогда: "это невозможно", или ограничивайте всегда словами: "в данный момент, при существующей сумме знаний"… Но последних страниц вашей рукописи я все-таки просил бы вас не читать.

— Это почему?

— Потому, что если вы их прочитаете, то не послушаетесь моего совета, немедленно отправитесь на остров и…

— Что "и"?

— Погибнете.

— Вы меня пугаете, мистер Деодара.

— Нисколько. Посмотрите на меня: видно ли во мне желание вас напугать? Нет, мне вас от души жаль и я искренне желал бы вас спасти.

Андрей Иванович взглянул в лицо Деодара: его синие глаза смотрели так ласково и грустно, улыбка его была так печальна, что сердце Грачева невольно сжалось предчувствием какой-то беды.

— Но я не могу, — сказал он после непродолжительного колебания, — я не в силах не дочитать рукописи.

— Я это знал. Вы не в силах будете следовать моему совету. Я в тысячный раз убеждаюсь, что никакие наши усилия не могут изменить того, что должно быть. Логика событий неумолима, роковой закон необходимости царствует над миром.

Он грустно пожал руку Андрея Ивановича и ушел, окруженный своими учениками.

ХVІІ. Нападение

Если бы Андрей Иванович даже и вздумал последовать совету Деодары и отказался бы дочитать рукопись, то на это ни за что не согласился бы Авдей Макарович, да пожалуй и Нарайян: такой захватывающий интерес имели для них последние страницы рукописи. Поэтому, несмотря на предостережение Деодары, они все трое с какою-то лихорадочной поспешностью продолжали трудиться над переводом рукописи.

Наконец перевод был кончен, проверен еще раз и окончательно исправлен. Роль Нарайяна кончилась, европейские сагибы должны были расстаться со своим индийским другом. В продолжение нескольких недель общей работы они так свыклись, сжились с ним, успели так его полюбить, что разлука с ним была для них далеко не легкой. Но профессор рвался в Европу, чтобы как можно скорее опубликовать древнейший из известных алфавитов, обработать и издать в свет составленные им грамматику и лексикон первобытного арийского языка и, наконец, напечатать текст рукописи, открытой Андреем Ивановичем с переводом его на английский и русский языки. Это была такая грандиозная задача, для исполнения которой профессор не задумался бы пожертвовать собственной правой рукой, если бы это было нужно для успеха дела. Кроме того, у него была громадная поэма, писанная на листьях зонтичной пальмы, одного издания этой поэмы было достаточно, чтобы высоко поставить его имя среди имен известнейших европейских ориенталистов. Поэтому он горячо расцеловался с Нарайяном, даже слегка прослезился, но ни одним лишним днем не согласился пожертвовать для него в этой горной трущобе.