Арина

Нет, жизнь не остановилась, и все у меня хорошо. Я люблю свою работу и начинаю ею гордиться, я люблю Борьку и рад, что он закончил первый класс без троек, я люблю Игоря и скучаю, когда он уезжает в Углич, я люблю Люсю и жалею, что она уже не будет актрисой, я люблю даже милиционеров, которые давно не прокалывают мой новый талон.

Да, все у меня хорошо, все хорошо. Вот талька иногда на меня что-то наваливается, наваливается, как-то сразу и со всех сторон. Бывает это вечером. Сидишь у приемника, ловишь разные станции. Идут все джазы, джазы, песни эстрадные. И вдруг — грустная музыка. Вот тут-то и наваливается это на меня. Я взвинчиваюсь и начинаю выбрасывать из шкафа все свои рубашки. Выброшу на стол и выбираю, выбираю, но останавливаюсь всегда на белой нейлоновой, которую весной купил.

Потом костюм темно-серый достаю, галстук. Я галстуки не очень люблю, но тут повязываю и галстук. Туфли черные надеваю. Правда, левая туфля скрипит немного, но это ничего, зато сразу видно, что новые. Старые не стали бы скрипеть. Волосы, наперед причесываю, как у Гамлета — Смоктуновского, и выхожу из дому.

Еду я обычно на метро, Еду и заранее представляю, как все это у меня будет. Выхожу я на «Новослободской», закуриваю, перехожу на ту сторону улицы и останавливаюсь у арки, оклеенной разными объявлениями. Чтобы меньше волноваться, покупаю, в киоске «Вечернюю Москву», разворачиваю, но, конечно, не читаю, а по сторонам все поглядываю.

Стою я так с газетой полчаса, еще полчаса, потом слышу, кто-то сзади подошел. Я оборачиваюсь — бог ты мой, Марина! Она в белой кофточке, и лицо у нее белое, совсем без загара. Смотрит вроде с укором, но глаза зеленые такие, круглые глаза-ее все-таки улыбаются.

— Ты пришел? — говорит она. — Не выдержал, пришел?

— Я уже не раз приходил, — говорю я.

— А почему меня не искал? Тебе гордость мешала? И сейчас стоишь и не ищешь. Не надо быть таким гордым.

— Я не гордый. Я люблю тебя.

— Смешной ты какой, целый месяц не видишь меня, а говоришь — люблю.

— А можно человека не видеть и любить. Бывает же так. Вот и у меня так было.

— Фантазер ты, — улыбается Марина. — Я и не знала, что ты такой фантазер. Ну, чего мы стоим? Пойдем сядем.

Она ведет меня во двор, в его зелени мы садимся на скамейку. И молчим: нам и без слов хорошо. Потом Марина берет мою руку, кладет к себе на грудь и говорит:

— Послушай, как сердце мое бьется…

И тут у меня дух захватывает, так захватывает, что чувствую я, никогда, никогда этого не будет. И мне сразу другая картина видится, совсем-совсем другая. Вроде стою я у той же арки, что объявлениями облеплена, только поближе к газетному киоску стою. Час уже поздний, народу все меньше из метро выходит, а на улице и вовсе никого не видно. Я уже не надеюсь ни на что и время потерянное жалею, как вдруг под аркой шаги раздаются и оттуда Марина выходит с высоким парнем. Я сразу сердце где-то на затылке слышу, и в горле комок застрял и дышать не дает, и ноги вроде в асфальт вросли — ни одну не оторвешь.

А Марина не видит меня и что-то говорит, говорит высокому парню. Он кивает, руку ей на плечо кладет. И она не обижается, наоборот, улыбаться стала. Тут у меня не хватает больше сил, я за киоск ухожу. Спрятался я и не знаю, что делать дальше. А они совсем из-под арки вышли, и теперь Марина меня увидела. Она что-то сказала высокому парню и ко мне идет.

— Алеша, ты что здесь стоишь? — спрашивает Марина.

Ну что тут придумаешь? Ребенок поймет, почему я стою. И я говорю честно:

— Я на тебя пришел посмотреть.

— Значит, ты больше не любишь меня?

— Нет, люблю, поэтому я и пришел.

— По-моему, если любишь человека, не станешь делать так, чтоб ему было плохо.

— А тебе плохо, когда я на тебя даже издали смотрю?

— Понимаешь, Алеша, как-то неприятно, если за тобой вроде подсматривают. Конечно, я не могу тебе запретить, но я верю, что ты сильный…

И вот когда я это представлю, то взвинченность, которая была у меня от грустной музыки, сразу пропадает. И я вроде сильнее себя чувствую. Поезд тормозит у «Проспекта Мира», двери с шипеньем открываются, люди высыпают из вагонов, бегут к эскалатору, на пересадку, а я не иду с ними, я решительно пересекаю платформу и сажусь в обратный поезд.

АРИНА Повесть

В тот вечер мать ходила как потерянная, Антону жалко было на нее смотреть. Прошлепает она в старых тапочках на кухню, постоит там в задумчивости минуту, другую у шкафа с посудой и повернет назад, не помня, что хотела взять. А то вдруг начнет куда-то собираться, плащ новый наденет, платок повяжет, сумку на руку повесит, но потом, глядишь, передумала, уже раздевается. И все время вздыхает, украдкой поглядывает на него тоскливыми глазами, готовая заплакать. Понаблюдай за ней человек посторонний, так вполне будет уверен: в великом горе женщина, ни больше ни меньше — на каторгу оставляет сына.