Арина

Костричкин прошел на кухню, где на плите уже вовсю шипело и потрескивало свежее мясо, испуская вкусный запах, разжигающий аппетит. Кухня была маленькая и почти пустая, совсем не обставленная, там не было даже стола, и Костричкину пришлось резать лук на подоконнике, на фанерной дощечке. Лук попался на редкость злой, обжигал до боли глаза горечью, и Костричкин, пока его резал, все хлюпал носом, будто простуженный, вытирал рукавом текущие по лицу слезы. Зоя, глядя на него, рассмеялась, сказала, что ей нравится смотреть, как плачут мужчины.

— Зла ты на нашего брата, — заметил Костричкин. — Не знаю, как ты меня еще терпишь?

Зоя высыпала нарезанный лук на сковородку с шипевшим мясом, сверкнув черными глазами, сказала:

— Тебе тоже расчет пора давать. Скажи, какая от тебя польза? Для мужа ты уже стар, а в ухажеры не вышел — в постели спотыкаешься…

Костричкин оскорбился, что Зоя ни во что ставила его мужские достоинства, но виду не подал: не хотел ей перечить. А про себя подумал, что надо закруглять с ней всякие отношения, шибко захватистая эта бабенка. Но в то же время ему и рвать не хотелось с Зоей: во-первых, пока у него не было другой женщины для интимных забав, а во-вторых, Зоя разбитная, обожает рисковую жизнь и нуждается, именно она и может стать его вторым надежным подручным.

Стремясь во что бы то ни стало отыскать левый приток денег, Костричкин на прошлой неделе перелил тройной одеколон в пустые флаконы из-под «Орхидеи» и подговорил Глеба Романовича пустить его в ход. Они условились, что мастер начнет действовать осмотрительно, с умом, будет обрызгивать дешевым одеколоном не любого-каждого, а только тех, кто с виду попроще, скромно одет. Если и среди таких вдруг подвернется какой-нибудь тонкий знаток парфюмерии, который унюхает, что его освежают не тем одеколоном, то Глеб Романович, не поднимая шума, сейчас же переставит пульверизатор в другой флакон, с настоящей «Орхидеей», а клиенту не преминет пожаловаться, какое, мол, безобразие творится на фабрике, где частенько при разливе путают разные марки одеколонов. И вот пока у них все шло как надо, без малейшей осечки; Глеб Романович уже распылил два таких флакона и выручил около двенадцати рублей, что, собственно, и подталкивало Костричкина скорее поставить это дело на широкую ногу, вовлечь в него еще и Зою Шурыгину.

— Ах, Зоя, Зоя, — с деланной печалью вздохнул он, — ну почему ты мне не встретилась лет восемь назад? Тогда озолотил бы я тебя, в меха натуральные всю обрядил… Кстати говоря, я и теперь кое-что могу, если в преданность твою поверю…

— Хватит сказки плести, — оборвала его Зоя, — ничего ты не можешь. Любовник липовый… на подкожных перебиваешься… Иди руки мой, я на стол подаю.

Он зашел в ванную, ополоснул пахнувшие луком потные руки. От холодной воды в теле сразу поубавилось вялости, и мысли его по-другому пошли. Присаживаясь к столу, он уже подумал о том, а резонно ли ему открывать все карты перед Зоей. Ведь кто знает, как она еще отнесется к этому, пойдет ли сама на такое дело. А если не пойдет, то как тогда быть? Увольнять ее придется. Но попробуй уволить, если закон всегда на стороне матери-одиночки. Конечно, можно красиво все обставить: перевести ее в другую, лучшую, парикмахерскую. А вдруг она заупрямится и не захочет уходить из этой? Что делать тогда, как потом с ней вместе работать?

Разложив по тарелкам закуску и подав рюмки, Зоя постояла у зеркала, поправила прическу, а переодеваться не стала, села за стол в том же легком шелковом халате, в котором была все время. Халат был короткий, высоко обнажал ее посмугленные солнцем ляжки. Костричкин поглядел на них с порочным откровением и положил руку на коленку Зои, ощутил приятную прохладу и ласковую гладкость ее тела.

— Убери руку… жарко, — вяло сказала Зоя и придвинула к нему бутылку. — Вот налей лучше…

Они выпили по рюмке, немного закусили, еще выпили. Разморенный гнетущей жарой, Костричкин скоро захмелел и стал сразу словоохотлив. И смелость теперь его распирала, и решительность ползла из него наружу. «А что мне с ней в кошки-мышки играть, — подумал он твердо. — Дураку понятно, что нельзя так жить, чтоб рубли от получки до получки считать-пересчитывать, во всяком там удовольствии себе отказывать. Нет, не привык я к такой жизни и не хочу привыкать, пока голова моя варит».