Он недоуменно смерил мисс Сомервилл глазами, нервно усмехнулся, снова отметив вдруг проступившую на этом балу утончённую красоту девицы. В гостиной Ренна он заметил, что она внешне привлекательна, на пикнике тоже обратил внимание на стройность её фигуры, грацию и изысканность. Сегодня, в свете, льющемся на балкон из музыкального зала, лицо мисс Эбигейл приобрело завораживающие очертания, слоновая кость и платина, подумал он, невозможное сочетание прихотливости орхидеи и лаконизма асфодели, отблеск лиловых лент почему-то парчовый, тускло искристый, словно старинная бронза. И достанется же кому-то такое…
Он грустно улыбнулся, почувствовал горечь на губах и саднящий вкус во рту.
— У меня в голове так много пустяков, мисс Сомервилл, что выкини сотню — меньше не станет…
Лицо девушки омрачилось.
— Что с вами было, когда вы стояли у главного входа? У вас было страшное лицо.
Он понял её, но намеренно сделал вид, что не понимает.
— Что делать, мисс Сомервилл? Не всем Бог дал такую сияющую красоту, коей столь щедро одарены вы. Кому-то приходится нести бремя безобразия. Клянусь вам, я не виноват, таким уж уродом уродился, не сердитесь на меня…
Было заметно, что его слова раздражили её, но тем мягче прозвучал голос.
— Мистер Кейтон, у меня нет права… Но, Бога ради, будьте осторожны. Мне показалось… чтобы вы там не декларировали… Мне кажется, что вы…
— …что я?
— Что вы — добрый человек, и вы не станете… Но у вас было очень недоброе лицо.
Кейтон растерялся, но снова усмехнулся.
— Вы, мисс Эбигейл, первый человек, кто назвал меня добрым. Но, боюсь, вы не правы.
— Вы можете оспаривать это, но мистер Ренн говорил, что вы весьма умны. Если доброта не удержит вас, пусть ум подскажет, что есть обстоятельства настолько ничтожные, что можно лишь рассмеяться…
— «Не может быть ничтожным то, что больно мне…» Кажется, это Публий Сир, мисс Сомервилл. Видите, я нетвердо помню автора, но саму цитату запомнил со времен стародавних. He jests at scars that never felt a wound, над рубцами подсмеивается только тот, кто никогда не имел ран. Мы запоминаем то, что имеет форму изгибов и извивов нашей души, что отвечает её искажениям, уродствам и прихотям…
— Извращения и искривления души часто коверкают смысл слов и портят жизнь, мистер Кейтон.
Он ответил, не задумываясь.
— Было бы, что портить, мисс Сомервилл. — Но тут же умолк.
Она вздохнула и перевела разговор.
— Взгляните, какая луна сегодня. Вы же говорили, что искусство поэзии наиболее полно проявляется лишь в полнолуние. Вы подвержены влиянию лунных лучей.
Кейтон удивился, что она запомнила его болтовню на пикнике и не менее удивился её уверенному утверждению.
— Заметно?
Она пожала плечами.
— Да. В вас что-то… неуловимое. Как в отражении луны на воде.
Кейтон сожалел, что до этого невольно допустил, чтобы она увидела его злость и обиду, и теперь постарался отвлечь её от этих мыслей. Да и сам был рад отвлечься от них. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.
— Да, обычно в полнолуние я подлинно ощущаю прилив сил, и как деревянная палочка с натянутым конским волосом, сжатая пальцами Паганини, превращается в скрипичный смычок, так и меня лучи луны делают из нежити — эоловой арфой, певцом лунных шалостей и тёмного её величия… Но иногда и луна не властна рассеять тоску… или скорее, — торопливо поправился он, — скуку.
— Посмотрите, как она сегодня прекрасна, ярче всех фонарей…
Кейтон улыбнулся.
Она долго смотрела на его лицо, колдовски преображенное лунным светом. Он показался ей грустным, неприкаянным и утомлённым, но при этом был страшно далёк и отстранён, витал в каких-то своих, то поэтичных, то пугающих мыслях. Мефистофель был умён, зол и очень талантлив. И очень несчастнен.
— Вы, правда, никогда не занимались чёрной магией? В вас что-то колдовское.