Аристократия духа

Мистер Райс метнул взгляд на дружка. Улыбки на его лице уже не было. Сказаное несколько меняло дело. Подумай, а уж потом совершай необдуманный шаг. Он понял, почему столь сдержан был и его дружок Камэрон. Связываться с такими людьми было опасно.

— Сколько за ней дают?

— Пятьдесят.

— Недурно. Ладно, попробую поухаживать.

— Попробуй. — Тон мистера Камэрона был по-прежнему насмешливо элегичен, тая в себе оттенок легкой саркастичности.

…Именно эта насмешка, столь явно проскользнувшая в словах дружка, насторожила мистера Райса и заставила его на досуге, коего было сколько угодно, осмотрительно навести справки. И то, что удалось разузнать, не вдохновило. Если репутация многих по сути была устоявшейся сплетней, то реноме мисс Сомервилл лежало вне сплетен. Знакомые Клиффорда выражали восхищение безупречным воспитанием, умом и красотой девицы. Некоторые ставили ум мисс Сомервилл на первое место, ещё двое упомянули о знании трех языков — немецкого, французского и итальянского, трое сказали про талант художницы. Строгую добродетель девицы отмечали все.

Легкой победы ждать не приходилось, понял мистер Райс. Волокитство в таком случае славы не прибавит. Get a name to rise early, and you may lie all day, создай себе репутацию рано встающего человека, потом хоть целыми днями валяйся в постели, но репутации победителя женских сердец афронт у добродетельной красотки вредит безмерно. Глупо и затеваться.

Теперь Райс понял язвительный сарказм Камэрона.

Но раз так, чёрт возьми, чем же заняться? Неужели последние дни свободы пройдут серо и буднично? Может, пощекотать нервы за вистом в клубе? Или все же приволокнуться за мисс Вейзи? Девица, Райс не лгал, совсем не понравилась ему, но если амброзия недоступна, почему бы не полакомиться свежим ростбифом? Однако, нет ли там высокородной родни? Он лениво навёл справки в клубе, и остался доволен услышанным. О девице много судачили, но никто не упомянул ни о строгом нраве, ни об уме. Это было хорошо. Кроме опекуна, джентльмена со странностями, если не сказать хуже, никто не был заинтересован в судьбе мисс Вейзи. И это было хорошо. Райс, покинув клуб, вышел на улицу и кликнул экипаж. По пути размышлял и строил планы. Неожиданно велел остановиться у таверны.

Захотелось выпить.

Между огромными бочками, в проходе, освещаемом газовыми рожками стальной люстры, располагались столики, на которых стояли плетенки с печеньем и солеными сухариками, тарелки с галетами и сэндвичами, на вид пресными, но внутри полными горчицы. Райс спустился по ступенькам и вошел в длинную, коричневую залу. Перегородки в половину человеческого роста разбивали ее на отделения, напоминавшие конюшенные стойла и уходившие в самые недра заведения, уставленные бочками с выжженными каленым железом клеймами. В самом широком месте залы располагалась стойка, над которой возвышались огромные пивные насосы, рядом с ними громоздились копченые окорока цвета старинной скрипки, омары, маринованная макрель в колечках лука и кружках сырой моркови, ломтики лимона, букетики из тимьяна и лавра, можжевеловые ягоды и горошины перца в мутном соусе.

Неожиданно Райс увидел Кейтона.

Сам Энселм оказался в этом хранилище крепких вин случайно, заинтересовавшись вывеской, и, войдя, ощутил себя порабощённым густым винным запахом. Он любовался шеренгой портвейнов — на вкус терпких или мягких, на цвет бордовых или малиновых, хвалящихся перечислением своих достоинств: «old port, light delicate», «cockburn» s very fine, «magnificent old Regina». В углу теснились бутылки с различными типами марочного испанского хереса, то приобретавшим цвет топаза, то становившимся бесцветным или дымчатым, сухим или сладким: «san lucar», «pasto», «pale dry», «oloroso», «amontilla»… Захотелось выпить.

Потом увидел на верхней полке пузатую тёмно-зелёную бутылку бенедиктина, форма которой настраивала его на мелодию томную и смутно-мистическую… Она напоминала ему нечто средневековое своим монастырским брюшком, пергаментным капюшоном и красным восковым гербом с тремя серебряными митрами на синем поле. Горлышко, запечатанное, как папская булла, свинцовой печатью, манило припасть к нему губами и упиться амброзией шафранного цвета, от коей исходило благоухание иссопа и дягиля, слегка приправленное йодом, бромом и мятной сладостью морских водорослей, а пожелтевшая от времени этикетка, на латыни звучно гласившая: «Liquor Monachorum Benedictinorum Abbatiae Fiscanensis», очаровала его…

Он заказал его. С виду букет был чистым, девственным, невинным, однако обжигал губы спиртовым пламенем, и легкая капля порочности, смешиваясь с неповрежденным благочестием, томила нёбо. Он, в легком опьянении, представил себе бенедиктинцев из аббатства Фекана. Кейтон хотел думать, что они и ныне, точно в средние века, выращивают лекарственные травы, следят за бульканьем настоев в причудливых ретортах и получают в своих колбах чудодейственные эликсиры…