Аристотель. Идеи и интерпретации

Применительно к концу V — началу IV в. до н. э. невозможно говорить о системном использовании вскрытий как элементе строгого доказательства. Однако, на наш взгляд, линия развития исследовательского метода в медицине очевидна: от единичных, хотя и вполне осмысленных, опытов Алкмеона и Гиппократа к Герофилу [9, 11, 18] и его практике регулярного проведения анатомических вскрытий и впоследствии — к теоретико-практической системе Галена. Для врача-гиппократика, картина мира которого сформирована в рамках традиции Платона и Аристотеля и который допускает существование идеально здорового человеческого тела, закономерно проведение анатомических исследований и использование их результатов. Он ищет факты, необходимые для описания анатомии и физиологии здорового человека, допускает искажение идеальной анатомо-физиологической системы под воздействием внешних и внутренних факторов, приводящих к развитию заболевания. Для него закономерно описание внутренней среды человеческого тела в категориях здорового «красиса» или «дискразии», описывающих состояние болезни. В текстах «Корпуса Гиппократа» представлено очевидное стремление к строгости доказательства: истории болезни тщательно описываются, при их анализе большое внимание уделяется установлению причинно-следственных связей между наблюдаемыми симптомами и возможными патологическими процессами и после тщательной верификации диагноза назначается лечение.

Значение представлений Аристотеля о методе строгого доказательства в развитии рациональной античной медицины

Аристотель первым в истории и философии науки[733] определил различия между диалектикой и аналитикой. С точки зрения истории медицины, роль Аристотеля заключается еще и в том, что он открыл закономерности сходства анатомического строения живых существ и обосновал дальнейшее направление развития медицины как науки. Он располагал обширным эмпирическим материалом[734] и первым провел комплексный анализ принципов доказательства. Строгие дедуктивные рассуждения рассматриваются им в «Первой аналитике» [1, с. 117–254][735] и «Второй аналитике» [1, с. 255–346][736]. Трактат «Топика» посвящен методу диалектики, с помощью которого можно рассуждать о любой проблеме [1, с. 346–531].

По мнению Аристотеля, диалектика полезна для познания «начал науки». Однако он противопоставляет диалектике аналитику — теорию аподиктического (доказывающего) силлогизма, исходящего из необходимых и достоверных посылок и приводящего к точному знанию: «Под доказательством я разумею научный силлогизм. А под научным я разумею такой силлогизм, посредством которого мы знаем благодаря тому, что мы имеем этот силлогизм… доказывающее знание необходимо исходит из истинных, первых, неопосредствованных посылок, более известных и предшествующих [посылок], т. е. из причин заключения. Ибо такими будут и начала, свойственные тому, что доказывается»[737].

В рамках аподиктического метода исключается возможность существования противного: «Доказывающий же не ставит вопросов, ибо из противолежащих друг другу [положений] не доказывается одно и то же»[738].

Эпистемологическая проблема познания начал Аристотеля представляет собой альтернативу к теории припоминания Платона: «…Есть не только наука, но и некоторое ее начало, благодаря которому нам становятся известными определения»[739].

Единичное, как более близкое к чувственной реальности, является «первым для нас» (т. е. легче постигается), но «вторым по природе» (т. е. более удаленным от ее начал); всеобщее, как более далекое от чувственного мира, является «вторичным для нас» (труднее постигается), но первичным по природе. Согласно Аристотелю, знать — это постичь первые причины или начала явления, то есть всеобщее: «…Ибо для знания важнее всего исследование причины…»[740].

Собственно научное знание о единичном невозможно. Знание о всеобщем не врожденное, оно достигается постепенно через ощущение, память, опыт, интуицию и науку:

«Общее же и содержащееся во всех [предметах данного вида] воспринимать чувствами невозможно, ибо оно не есть определенное нечто и существует не [только] теперь, иначе оно не было бы общим. А общим мы называем то, что есть всегда и везде. А так как доказательства касаются общего, общее же нельзя воспринимать чувствами…»[741].