Аритмия

— Давай называть вещи своими именами. Ян — душевнобольной. В большей или меньшей степени — это уже второстепенно. Честно, Даш, оно тебе надо? Кладбища и прочее. Я бы не рискнула точно.

— Вспоминается твой первый восторг, — не могу удержаться от язвительного комментария. В начале первого курса она так отчаянно хотела заполучить его себе.

— Мой восторг был вполне объясним. Абрамов — ходячий секс. Сильный. Умный. С характером. Энергетика эта его мрачная. Потому и заинтересовалась, — невозмутимо разводит руками.

— И стоило ему отказать тебе, как интерес пропал.

— Поправочка, — выставляет палец вверх. — Интерес пропал после того, как я погуглила названия найденных в ванной таблеток. А уж потом, после истории с Каримовым…

Прозвучавшая фамилия резонирует неприятным эхом в груди.

— Прости, что напомнила.

— Ничего, — обхватываю ладонями пузатую чашку и всматриваюсь в свое отражение.

— Надеюсь, Руслан отлично проводит время в колонии-поселение. Все-таки какой Игореша молодец! Столько всего раскопал на эту мразь, что даже папа-мент ничем помочь сыночку не смог. Вот это я понимаю, адвокат!

— Сашка сказала, что Каримов-старший собирается подать в отставку, — делюсь с ней последними слухами.

— Давно пора! Жаба мерзкая, — кривится подруга.

У нее внезапно звонит телефон.

— О! Гляди кто! — Инга принимает видеовызов. — Бобылыч!

Прислоняет смартфон к стене и активно машет руками, едва не опрокинув кружку.

— Девчонки, не вижу вас. А вот, вижу.

На экране появляется изображение. Измученная Ритка в легком сарафане и улыбающийся Степка, сидящий у нее на руках.

— Мамаша, здрасьте! Как дела?

— Степка, привет! — здороваемся с Вершининой наперебой.

— Степка ваш уже три ночи спать всему дому не дает.

— А че такое?

— Зубы у нас, че! Нижние резцы показались. Причем на пару, — сообщает она, отбирая у сына свою порядком отросшую косу.

— Ой, я видела статью в журнале. Зубы у младенцев — это жопа, — кивает Инга.

— Журналы, — пренебрежительно фыркает Бобылева. — Приезжай к нам, послушаешь Степкины концерты вживую.

— Не-не-не, спасибо! Итак впереди сессия. Да здравствует зубрежка, недосып и Дашкины конспекты!

— Плачет? — спрашиваю, наклоняясь ближе.

— Даш, капризный стал, жуть, — рассказывает Ритка. — Сил нет уже никаких. От груди не оторвать. С рук не сходит. В кроватку не положить, сразу истерика.

— Дя! — подтверждает мелкий. Разумеется, произносит он этот слог случайно, но получается очень в тему.

— Ты еще похудела, что ль? — внимательно разглядывает подругу Вершинина.

— Ага, что в общем-то удивительно, ведь мама следит за каждым моим приемом пищи. Не обо мне заботится, нет, вы не подумайте. О Степочке! — произносит с ревнивой интонацией. — Все. Теперь у нас мир только вокруг него одного крутится.

— Перестань, Ритка! — журит ее мать.

— А не так, что ли? — отзывается дочь. — Чувствую себя фабрикой по производству молочной продукции.

— Бобылыч, у тебя послеродовая депрессия началась? — постукивая длинными ногтями по столу, с видом знатока уточняет Инга. — Я читала об этом в «Космо».

— Лучше бы ты Дашкины книжки читать начала! — раздражается та в ответ.

— Пффф.

Очередной стук в дверь мешает разжиганию конфликта.

— Да.

На пороге появляется Левицкий. Растрепанный. Без рубашки. Без очков.

— Инга, можем поговорить? — спрашивает взволнованно.

— Не можем! — отчего-то сильнее обычного ершится она. — У меня тут… трансляция важная. Бери Евгения и давай… Не мешай нам.

— На минуту выйти нет возможности? — парень предпринимает еще одну попытку завладеть ее вниманием. И от меня не укрывается тот факт, что Вершинина старательно избегает зрительного контакта.

— Нет возможности, — сухо чеканит по слогам.

— А когда будет?

— КАК-НИБУДЬ ПОТОМ, ГЕРА! — психует брюнетка, резко поднимаясь со стула.

— Почему ты ушла? — в его голосе сквозит растерянность.

— По качану и по капусте! — солдатским маршем пересекает комнату, берет в руки пластиковый контейнер с улиткой, возвращается и вручает его Левицкому. — На!

— И все-таки, на секунду, Инга, — проявляя несвойственную ему настойчивость, Герман вынуждает ее выйти в коридор. Правда длится их беседа на повышенных тонах совсем недолго. Вершинина по громкости Левицкого перекрывает. Кричит. Возмущается. Однако толком разобрать, что там у них происходит, не представляется возможным. Нам с Бобылевой остается разве что молча смотреть друг на друга и гадать, что к чему.

Финальный аккорд. Инга от души хлопает многострадальной дверью и, прислонившись к ней затылком, возводит глаза к потолку.

— Капец! — выдыхает шумно. — Вот угораздило, блин!

— Что случилось? — обеспокоенно на нее смотрю.

— Что-что! — снова гневается она. — Это все домашнее вино бабушки Левицкого! И ты! Ты виновата не меньше, Арсеньева! Тебе нужен независимый мужской совет. Бла-бла-бла. Покажи грудь Герману. Он тщательно осмотрит и подскажет, нужна ли операция! — передразнивает мою манеру говорить. — Показала на свою голову!

— И?

— Ииии… Переспали мы с Левицким! С ЛЕВИЦКИМ! — сокрушаясь, бьет себя рукой по лбу.

Бобылыч взрывается приступом хохота, а я от изумления рот захлопнуть не могу.