Арка святой Анны

После победы лев поделил добычу согласно своему обыкновению; а в довершение вонзил клыки в клячонку, которая помогала ему…

Клячонка эта лягает льва, но затем подставляет спину под седло, как ей и положено…

Васко, наш студент, — понеже уже не вижу нужды скрывать, кто был юноша, — и да простится мне «понеже», я употребил это словечко единственно из желания позабавиться аллитерацией, а не из приверженности к старинному слогу: оно и без того настолько затаскано и затрепано нашими газетчиками и драматургами, что никто его слышать не может! — итак, Васко, наш студент, свернул в узкий переулок слева от источника и, пройдя несколько шагов, вошел в низенькую дверь; дверь была открыта, и над нею уныло свисала побуревшая сосновая ветка, служившая вывеской.^{94}

Оба его спутника последовали за ним.

То была таверна для рыбаков, моряков и погонщиков мулов. Наша троица уселась за один из узких грубо сколоченных столов.

— Кувшин наилучшего вина! — сказал Васко.

Старуха, сидевшая на корточках у низкого очага, по обличью скорее ведьма, чем трактирщица, обратила к вошедшим лицо, весьма неприятное, и снова уронила голову на грудь, впав то ли в дремоту, то ли в летаргию.

— Вина, проклятая ведьма! Ты что, не слышишь?

— Ведьма, ведьма!. Были когда-то ведьмы в Гайе, искони тут водились, такое уж место. Нынче перевелись истинные ведьмы, ведьмы, где они, колдуньи да ведуньи, загребущие да завидущие… Чтоб им пусто было!.. Какие еще ведьмы? Хо-хо!

С таким бормотаньем старуха в разбитых деревянных башмаках, которые по всей Португалии именуются «таманкос», а в Порто, где латинские традиции сильнее, «сокос», подковыляла к столу, за которым сидели трое вошедших, и внезапно оцепенела. Она уставилась на них глазами, которые, казалось, уже не способны воспринимать явления мира внешнего, и поза ее была несказанно выразительна.

Она походила на покойника, который вглядывается в живого, пытаясь узнать его… на скелет, который обратил к вам полый череп в знак приветствия, и его зияющие глазницы внезапно зажглись огнем.

Трое за столом были словно во власти чар; старуха, казалось, обладала свойством глядеть на всех одновременно — и с одинаковой пристальной зоркостью — своими столь мертвыми и столь живыми глазами.

Адская ухмылка стянула в одну сторону, не разгладив их, уродливые морщины ее ввалившегося рта, и старуха проговорила:

— Стало быть, нынче служат молебен Марку Евангелисту? Так и надобно. И тот, кто служит, служит на славу. Там ведь вся церковная знать. Уж мне ли не знать.

И она захохотала, захохотала, как в обычае у ведьм: лающим глухим хохотом, от которого волосы встают дыбом и кровь стынет в жилах.

Потом хриплым и неверным голосом она стала выводить, вернее, выдавливать из горла зловещие и нечестивые слова странной песни, слова эти клокотали у нее на губах, словно пена колдовского зелья в котле, стоящем на хромой треноге в очаге, который был предан проклятью и в котором горят листья фиговой пальмы.

Наш епископ не горюет,
Вместе с челядью пирует,
Тут же клирики, монахи,
И прядет лисица в страхе.
Пряла лисица пряжу, нитки сучила,
Молилась Пречистой, гимны выводила,
В силки, что расставила, сама угодила.
А лисенок-то каков:
Он на след навел волков.
Волки набегут, волкам веселиться,
Пробил их час:
Епископ, лисенок, мать его лисица —
Все пустятся в пляс.
В пляс, в пляс, как пред святым Гонсало!
Пейте вино, что я вам наливала!

И старуха приплясывала под пугающее свое пенье, спотыкаясь, словно в пляске параличных. Внезапно остановилась, вперила взор в юношу и, разразившись долгим адским хохотом, повернулась к нему спиной. Еле волоча ноги, побрела за кувшином, выбрала побольше, на канаду^{95} с лишком, наполнила вином и поставила на стол.

Наши трое дивились, не говоря ни слова, все еще во власти впечатления от странного взгляда старухи, от еще более странного ее пенья и от медлительной пляски ведьмы.

Она вернулась в свой угол близ очага и села на корточки, свесив голову на грудь в той же дремоте или летаргии, от коей столь странным образом пробудилась.

— Что это за берлога сатаны, куда привели вы нас, юный сеньор? — проговорил наконец один из троих. — Вино-то, должно быть, отравлено, что там ни говори.

— Отрава и есть, сущая отрава, да притом молодое, кислятина собачья, — ответствовал Васко, опорожнив наполовину один из этих огромных кубков, что в ходу в провинции Миньо и внушили бы страх и почтение даже самым завзятым питухам британского роду. И продолжал: — Кислятина собачья, будь оно неладно! И для того, кто привык поститься за столом некоего благочестивого прелата…