Арка святой Анны

— Пайо Гутеррес, — гнул свое смутьян, — святой старец, вы услышите от него только увещевания да проповеди, призывы к миролюбию да милосердию. Но ему не по силам возглавить наши ряды, взять в руки меч и повести нас на Епископский дворец, и овладеть соборными башнями, такими же неприступными, как башни какого-нибудь горного замка. О нет! Нам нужен человек молодой и решительный, приверженец и короля, и народа, но в то же время он должен быть сеньором настолько, насколько требуется это, чтобы возглавить нас, взять хоругвь Богоматери в палате Совета и пойти с нею впереди нас всех. И говоря по правде, поскольку в нашем краю нет дворян,^{119} ибо наш городской устав не разрешает им селиться здесь, то есть у нас только один человек, способный на такое дело, и это… это наш студент.

— Какой еще студент?

— Тот, который состоял при епископе, как состоял при нем я, а теперь ненавидит его, как сам я его ненавижу.

— Но кто же это?

— Цвет юношества, перл среди школяров, жених нашей Жертрудиньяс.

— Васко!

— Вот именно.

— Племянник брата Жоана да Аррифаны?

— Он самый.

— Но ведь он состоит при епископе!..

— Он предпочел бы состоять при сатане. Нет, он служит королю, он за короля, друзья мои. И узнайте великую тайну…

Все сгрудились вокруг Гарсии, который возвестил таинственным тоном государственного секретаря, со всею серьезностью сообщающего какую-нибудь чепуху пустоголовой ораве — своему парламентскому большинству:

— Знайте, честные мои друзья, что наш Васко виделся нынче с королем, который тайно пожаловал в Грижо, чтобы переговорить с ним.

— Король в Грижо! — возопили все в один голос.

— Шш-шш, эдак вы все погубите. Да, он там, но тс-с! И больше я вам слова не скажу, коли не поклянетесь хранить тайну.

— Клянемся.

— Хорошо. Теперь никому ни слова.

— Я только жене скажу, а то она…

— А я только куму Бонифасио.

— А я…

— Хорошенький способ хранить тайну и держать слово! Говорят же вам, вы эдак все погубите.

— Верно, верно, нужно хранить тайну. А до каких пор, Гарсия Ваз? Трудно все-таки…

— До нынешней полуночи.

— Ладно, ладно, до полуночи.

— Васко — наш человек, — продолжал народный оратор, — он доставит нам приказы короля; услышанные им из королевских уст. К тому времени, как совсем стемнеет, недолго осталось ждать, — каждый пускай вооружится лучшим оружием, какое у него есть, и мы соберемся здесь, возле арки, и отсюда отправимся в палату Совета за нашим знаменем. Там поговорим о том, что надлежит делать.

— Я вот на чем стою: епископа казнить и долой все пошлины да подати.

— Я-то не столько за это все, сколько за то, чтобы Жила Эанеса лишить звания судьи: он осел и мошенник.

— Нет, у меня другое, что я хочу, так это…

— Хватит, хватит, друзья, покуда больше никаких разговоров. Молчок! И пускай каждый подготовится к нынешней ночи.

Таким манером Гарсия Ваз остановил сей поток программ, которые уже заструились в воздухе, грозили стать еще многоводнее и вскоре, подобно Ниагарскому водопаду, обрушились бы водяною завесой над готовящейся революцией, причем весьма вероятно, что под наклонно летящими мощными струями осталось бы цело и невредимо все то, что революция больше всего стремилась, жаждала и, возможно, должна была уничтожить в первую очередь.

Программы, как видите, — штука весьма древняя, а не какой-то недуг нашего времени.

Если в одной части города так действовал Гарсия Ваз, точно так же действовал в другой части его братец Руй. И когда наш Васко очутился на улице Святой Анны, а потом на Баньярии, таких многолюдных сейчас, он увидел, что ему дружески улыбаются, являют знаки понимания, выказывают сдержанный восторг, который хоть и не прорывался наружу в приветственных возгласах, поскольку еще не приспело время, но был заметен и во взглядах, и в выражениях лиц.

Васко ощущал то, что витало в воздухе, и хоть все это льстило его самолюбию — что было естественно при его молодости и девственном неведении политических премудростей, — все же душа его, незаурядная и тонко чувствующая, была во власти непреодолимой меланхолии, которую навевают все триумфы в этом мире, где бы ни были они завоеваны, на форуме или в академии, на трибуне или в салоне.

Vanitas vanitatum, et omnia vanitas![26]^{120}

Васко еще не знал этого, да и никто не знает, пока не изведает на собственном опыте; но он ощущал, предчувствовал, догадывался. Такова роковая привилегия прекрасных и возвышенных натур: они расплачиваются дорогой ценой и всякою монетой — вплоть до горестных прозрений такого рода — за свое превосходство над людьми заурядными, так завидующими этому превосходству!

Васко ехал в печали и задумчивости; и благородный скакун, казалось, был удручен душевным состоянием своего всадника, он прял ушами, понурившись, и ступал по извивам улицы Святой Анны медлительно и чинно.

Они были почти у самой арки, когда мимо проехал на крепком муле, рысившем размашисто и четко, один из стремянных епископа. Поравнявшись с ним, Васко узнал его и, попросив остановиться, соскочил с гнедого и бросил стремянному поводья:

— Отведи его в конюшню, да пусть его накормят получше, он в том нуждается.