Аркадиана

Работа у меня, надо сказать, противопоказанная характеру. Настолько противопоказанная, что даже становится интересно, как я с этим справлюсь. Мне надо содержать электронный архив. Так, чтобы в любую минуту можно было найти любой документ. Это при моей-то аккуратности и организованности, и при том, что я дома и при полном отсутствии вещей никогда ничего не могу найти. Да и Петя, кажется, был не лучше... Бродя по различным папкам и пытаясь обнаружить хоть какую-нибудь закономерность, я скоро понимаю, что тут черт ногу сломит. Архив большущий, ветвистейший, как столетний дуб, самое логичное - свалить все в кучу и разобрать заново, но при таких объемах это несерьезная задача. Я беру листок бумажки и медленно рисую схему этого монстра.

В общем, мне не до общения. А дамы неторопливо, не отрываясь от дел, общаются. Я слушаю одним краем уха. Скоро становится понятно, что от них не услышать ничего такого, чего нельзя бы было прочесть в газетах. Больше всего меня поражает, что Галина Михайловна время от времени с экстазом скрипучего седла употребляет слова "классно" и "клево". Первый раз я чуть не подскочила на стуле. Такие слова у нас даже Лютику запрещают произносить. Мат разрешают, а со словесным мусором у нас строго... Я быстро говорю себе, что используй Галина Михайловна любимый Лютиков словарный запас, было бы хуже. Судя по годам, ее детки как раз в дурном подростковом возрасте, при работающей маме не досмотрены, так что нечего удивляться... В общем-то ясно, что между палаткой с кошачьими пирожками и навороченным офисом большой разницы нету. Только для успешного общения с Иркой я выясняю, кто такая Верка Сердючка, а здесь нужно будет учить исполнителей ролей суровых шерифов, обаятельных гангстеров, героев, проходящих суровую капиталистическую школу жизни, и прочих светочей культуры. Что до меня, я не знала их даже в те времена, когда школа жизни была социалистической, и оснований что-либо менять не вижу.

Один раз мне удается вставить пару слов - и даже очень удачно. Я вовремя вспоминаю про мутировавшего поросенка. Я даже приукрашиваю - говорю, что поросенок был с крыльями, но крылышки рудиментарные, и несчастный поросенок не мог летать (как будто очень хотел). Просто-таки самой жалко бедную скотину...

По-моему, про поросенка им нравится. Они даже смотрят на меня с симпатией - все, кроме Кати, которая презрительно кривит рот, как бдительный чекист на козни раскрытого врага.

-- Вот они всю природу у себя мониторят, - подводит безаппеляционный итог Галина Михайловна. - А у нас хоть пять голов вырасти на наших фермах, никто не заметит.

Кажется, вывод сделан в мою пользу. Первая ниточка контакта протянута. Я успокаиваюсь и ухожу в работу.

Кажется, я чересчур расслабляюсь. Что за черт меня дергает за язык! Я совершаю страшную глупость. Совершаю, абсолютно не думая. По-прежнему, краем уха я слушаю их разговор. Речь идет о супруге Элеоноры Сергеевны. Кажется, он работает за границей. Кажется, в Норвегии. Она рассказывает, как ходит на почту и отправляет ему посылки. Говорит она прерывисто, с грудным придыханием, и машинально наматывает прядь волос на карандаш.

-- Такая дичь, такая отсталость! - говорит она. - Они все заворачивают в эту оберточную бумагу и завязывают веревками. Как двести лет назад! Владик рассказывает, там в Норвегии на почте все смеются. Ему просто стыдно. Ему говорят, из какой дикой страны такой кошмар приходит. Хорошо, что они хотя бы сургучными печатями не запечатывают, ведь еще недавно запечатывали. В Норвегии у них в любом почтовом отделении все цивилизованно, все в целлофановых пакетах...

-- Да, - веско констатирует Галина Михайловна и что-то размашисто отчеркивает у себя на листе, с которым работает. - У нас всегда так... Мы вечно на обочине прогресса...

Что бы мне не помолчать? Я все забываю, что я не дома, а на вражеской территории.

-- Не знаю... - говорю я. - А мне веревочки нравятся. И сургучные печати тоже нравились. Я бы как раз хотела, чтоб они были. Они так пахнут... Лишь бы вовремя доставляли...

У меня непроизвольно вырвалось, как воспоминание - мы с бабушкой ходили на почту, там пахло теплым сургучом и клеем, и мне очень нравилось, как со стуком били печатью о сургуч... Тут я с ужасом замолкаю и обнаруживаю, что на меня смотрят очень недобрыми глазами. Почти как бродячая собака. И если не целят в щиколотку, то до времени. Хоть ори. С той разницей, что не поможет. В животном мире все проще.

Тысячу раз мне говорили: не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Нет, я не могу утаить от мира собственное мнение, это такая духовная ценность, что промолчать невозможно...

Я втягиваю голову в плечи, кладу за щеку леденец и пытаюсь работать. Не получается. Я чувствую, что не только ниточка оборвана, а уносит меня на льдине в бурное море, и помочь, похоже, некому. В комнате тишина. Леденец во рту гремит как камнепад.