Аркадиана

Мы не в ногу, не приноровившись еще - как по отдельности - следуем мимо бара в отель. На нас с громким криком "Юрасик!" натыкается костлявая блондинка и с размаху плещет на меня дрянью, которая здесь называется Пина-Коладой. Сперва я думаю дать ей по шее, но потом вижу Юрасика - мохнатого мужика со свирепыми глазами и гимнастом на цепи. Взгляд у Юрасика - как у племенного быка. Связываться не хочется, молча идем дальше. Я краем глаза поглядываю на нового знакомого. Он сказал, что зовут его Андреем. Его можно снимать в кино. Причем в любом ракурсе. Лицо правильное, улыбчивое. Глаза - голубые. В глазах - ни мысли. Но здесь не дискуссионный клуб. Не об умном же с ним беседовать...

Я незаметно проникаю в сумку и длительным нажатием на тугую кнопку выключаю кошмарное устройство. Мне сейчас ничьи звонки не нужны. Хотя бы и оплаченные абонентом. Я, знаете ли, не подписывалась разговаривать с абонентами в любой момент дня и ночи. И вообще, пятьдесят баксов - не основание, чтобы сидеть со страдающим видом у трубки и стеречь звонки от единственного и неповторимого.

В холле попадается Маша, которая провожает меня долгим снисходительным взглядом. На лбу у нее написано презрение к альтруизму - тяжелое презрение квалифицированного работяги к гастарбайтеру. Я чувствую угрызения совести. Все-таки она на работе, при исполнении - стало быть, в своем праве. Человеку на посту вообще все прощается. Любителям такой номер не проходит... Я любитель, и мне чудится, что весь отель готов меня испепелить.

Мы прячемся в лифте, и мне лучше. Вообще достаточно посмотреть на Андрея, и пройдут угрызения совести вместе взятые.

Открывая дверь в номер, он похохатывает снова. Не знаю, с чего ему так весело.

-- Ну-с, - говорит он бодро, потирая руки. - Посмотрим, что у нас есть... Ты пока располагайся. Пардон... Ох. Это тоже пардон...

-- У вас, не убирают, что ли? - спрашиваю я, отодвигая в сторону пижамные штаны, ремень и плеер, пока Андрей накидывает на кровать жаккардовую тряпочку.

-- Да бездельники! - говорит он возмущенно, но мне понятно: как повесили табличку don't disturb - неделю назад - так с тех пор и висит. - Сервиса никакого! Чему их немцы учат, я не знаю...

-- И стаканы помой, - говорю я, садясь на покрывало.

Через пять минут он прибегает из ванной со стаканами с литровой бутылью Куантро, в которой плещутся жалкие остатки. Я тяжело вздыхаю. Кажется, придется хлебать водку. Надеюсь, догадались привезти с собой - не женщины, на месте не найдешь.

-- Ты с кем? - спрашиваю я, когда мы чокаемся за знакомство. - С другом?

-- Ну да, - говорит он. - Решили вот, знаешь, оттянуться... Сначала думали на Красное море, на дайвинг, но там сейчас, говорят, жара адская, а у Гарика по-другому отпуск не получается. Ну мы сюда...

-- А где ж Гарик? - спрашиваю я. - И дамы ваши где? Уехали?

Он на долю секунды запинается, но тут же простодушно отвечает.

-- Ага. Как раз вчера и уехали.

-- В родное Гадюкино? - говорю я насмешливо.

Он опять запинается, а потом смеется.

-- В Пензу, - говорит он. - Ох и злые же вы. Никогда одна женщина о другой хорошего слова не скажет.

-- Почему, - отвечаю я. - Я б рада, все никак не получается.

-- А потом чего: Гадюкино, - протестует он запальчиво. - Чем дальше в провинцию, тем, знаешь... - он хочет чего-то сказать, но на полдороге спохватывается. - Замнем, - подводит он итог и опрокидывает в рот рюмку. Специалист попался. Эксперт.

-- А где ж Гарик-то в одиночку убивается, - говорю я. - Тоскует, что ль, как молодой олень?

-- Ага, - говорит Андрей и ухмыляется.

-- А ты не тоскуешь? - говорю я укоризненно.

-- Нет, - говорит он с обезоруживающей улыбкой. - А чего тосковать?

В самом деле: чего? Сразу видно, что ближайшие лет двадцать он тосковать не станет: не дадут, в клочки порвут.

-- А твоя подружка где? - спрашивает он.

-- Моя подружка, знаешь ли, высоко летает, - говорю я. - Она не с кем-нибудь, она с Мустафой...

-- С кем? - спрашивает он вредным голосом.

-- С барином местным, - говорю я. - Владельцем заводов, газет, пароходов. В одном флаконе.

-- Вот это, я считаю, безобразие, - заявляет он категорично. - Как только приедут, сразу на черных бросаются. Как в них, я не знаю, патриотизма нету.

-- Почему ж нету, - говорю я и снижаю голос. - Может, она вербовкой занимается... Для нашего дела... - и многозначительно шевелю одной бровью.

Он тупо смотрит на меня, потом энергично отмахивается.

-- Ну тебя, ну тебя, - говорит он. - Боже сохрани. Да потом, - у него опять вырывается хохоток. - Это она тебе расскажет. Она тебе знаешь что расскажет... Вы здоровы рассказывать...

Не хватало, чтобы всякие похотливые мальчики мораль читали, как мне родину любить.

-- А то вы нет, - говорю я. - И не путай, рыбка моя, патриотизм с извращением. Может, и у резиновой женщины национальность нужно спрашивать? И вообще, ты-то, может, из поколения next, а меня-то еще в рамках пролетарского интернационализма воспитывали.

-- А я и резиновой женщине... - начинает он, но тут раздается тихий, но отчетливый стук в дверь.