Аркадий Бухов

— Надежда Алексеевна. — робко сказал я, — я могу обеспечить вашу горничную лишними десятью рублями в месяц, перехватывать ваши письма, перечитывать их, заучивать наизусть, переписывать в прошнурованную книгу… Неужели же этим я смогу…

У ней на глазах были слезы.

— Вы камень какой-то… Камень… Вас не продолбишь…

И, желая резче подчеркнуть обоснованность своего убеждения, схватила боа и ушла.

Этот вечер она просидела дома, ссорилась с сестрой и плакала. Я провел его дома, бесцельно скучая и хмуро относясь к себе. Впрочем, заснул я в сознании полной своей невиновности.

V

Если у совершенно посторонней женщины заплаканы глаза, значит, она или перенесла какое-то горе и будет сейчас очень мягка, или на кого-нибудь сердится и с вами будет очень любезна. Заплаканные глаза женщины близкой — урчанье большого английского дога, внезапно встретившего вас в кабинете своего хозяина, где вы сидите одни и дожидаетесь.

— Почему это вы такая, Надежда Алексеевна?

Она укусила губу и нервно затеребила оборку юбки.

— Вы, кажется, в театре вчера были? — И она испытующе посмотрела мне в глаза.

— Как же, как же… Удивительно милая опера. На что я не понимаю в музыке, а и то…

— Вы, кажется, не один вчера были?

— Я-то? Нет. Третьего дня моя землячка приехала и просила пойти вместе…

— А вы, конечно, не могли отказаться?

— Отказаться я мог… Неустойки никакой я платить бы, конечно, из-за этого не стал, но я не понимаю…

— Ах вы не понимаете… Ну конечно, конечно… А я должна была провести вечер одна…

— Вы же сами сказали, что едете в гости… Были?

— Ну, была. Что же из этого?

— Совершенно ничего. Вы были в гостях, а я был со своей старой знакомой в театре…

— Как же вы можете об этом так спокойно разговаривать? — зло спросила она.

— Ведь я же не на взлом несгораемого шкафа ходил… Почему же я должен об этом говорить с горечью раскаяния?.. Я вас люблю… Знакомая моя — женщина приличная, муж ее мой бывш…

— Ах она к тому же еще дама…

— Шесть лет дама…

— Ну, что ж. Нам остается только в последний раз поговорить друг с другом…

— И это будет после каждого моего посещения театра? Хорошо еще, что у меня абонемента нет.

Она круто отвернулась и подошла к окну.

— Вы еще, кажется, шутите?

Я робко замолчал. Кажется, при таком обороте разговора я должен был бы резко встать с места, забегать из угла в угол, хватать себя за голову и громко осуждать свое поведение шумными и пронзительными вскрикиваниями:

— Что я сделал! Что я сделал!

Я не мог прибегнуть к этому. Поэтому в течение двух часов мы сидели почти молча. Изредка Надежда Алексеевна роняла несколько замечаний по адресу моей вчерашней спутницы, из которых я вывел заключение, что эта спутница приехала сюда исключительно с целью завлечь меня в глухие сети, изменить со мной тупому мужу и остаться здесь для продолжительного и непрерываемого занятия нехорошими делами. В число последних входили ее разгаданные намерения приходить ко мне и даже снять общую квартиру. Все мои уверения, что это очень достойная женщина, мать прекрасного трехлетнего мальчугана <- большими черными глазами, разбивались о суровый и неумолимый тон.

— И вас это ни капельки не волнует? — очевидно, готовясь к уходу, внезапно спросила Надежда Алексеевна. — Вы, кажется, очень что-то спокойны…

— Нет, — из вежливости отвечал я, — я волнуюсь. Очень волнуюсь…

Она с молчаливым презрением посмотрела на меня и пожала плечами…

Даже очень близкие люди не всегда прощаются. Резкий стук дверьми и недвусмысленное выражение лица человека, остающегося сразу одиноким в комнате, где сейчас было двое, иногда заменяют теплое рукопожатие или прощальный поцелуй.

VI

Надоедают даже карты. Я видел спортсменов, которые в конце концов перестают появляться на свежем воздухе и начинают показываться только на званых четвергах, да и то приезжая туда на извозчиках. Любимые женщины перестают быть любимыми значительно быстрее. Немного позже они перестают в наших глазах казаться даже женщинами, изредка напоминая только о чем-то, как порыжевшая карточка с проткнутыми глазами.

Через два дня как меня познакомили с Ангарской я сразу исправил годовую ошибку и понял, что у Надежды Алексеевны некрасивый нос и толстые губы. Тут же я вспомнил, что она не читала Достоевского и пишет в неподходящих местах не те буквы.

Кто-то помог найти соответствующие недостатки во мне и Надежде Алексеевне. Оказалось, что это был тот же Кранц, когда-то пытавшийся умереть и теперь приехавший искать места, к моему удивлению, не на кладбище, а на одном из больших, хорошо оборудованных заводов. По-видимому, я оставлял любимое когда-то существо в хороших и надежных руках. В последний раз, после долгого отсутствия встреч, мы встретились на улице. Я проводил ее до дома.

— Почему вы не ответили на мое письмо? — тихо спросила Надежда Алексеевна.

— Это… где вы писали, что между нами все…

— Да. На это.

— Что же я мог ответить? Послать расписку в получении и закончить: в ожидании ваших дальнейших заказов с почтением такой-то…

— У вас даже и сейчас не находится слезы в голосе или вздоха…