Аркадий Бухов

Катя села, но из предосторожности все-таки уцепилась за отцовское пальто.

В театральный зал вошли первыми. Люстра, красный бархат лож и мерцающий тусклым золотом занавес сразу прихлопнули маленькое сердце под коричневой кофточкой.

— А у нас есть билеты? — робко спросила она.

— Есть, — успокоил отец. — Вот тут, в первом ряду.

— И с номером?

— С номером.

— Тогда сядем. А то ты меня опять потеряешь, как тогда в саду. Ты такой.

До самого начала спектакля Катя не верила, что занавес поднимется. Кате казалось, что достаточно и того, что она видела, чтобы запомнить и это на всю жизнь.

Но электричество потухло, люди сбоку и сзади присмирели, перестали шуметь программками и кашлять, и занавес поднялся.

— Ты знаешь, что сегодня играют? — шепотом спросил отец.

— Не шуми. — ответила еще тише Катя. — Знаю. «Хижину дяди Тома». Читала книгу. Как продали одного негра. Старого.

Со сцены пахнуло сыростью и холодом. Деревянными голосами заговорили актеры уже надоевший текст. Катя вцепилась в ручки кресла и тяжело дышала.

— Нравится? — ласково спросил отец.

Катя ничего не ответила. Разве стоит отвечать на такой глупый вопрос?

В первом антракте она съежилась комочком на большом кресле и потихоньку всхлипывала.

— Катюша, маленькая, ты что? — забеспокоился отец. — Ты что плачешь, глупеныш?

— Продадут, — сквозь слезы ответила Катя.

— Кого продадут?

— Дядю Тома. За сто долларов. Я знаю. Я читала.

— Не плачь. Катя. На тебя смотрят. Это же театр, актеры. Хочешь, я тебе принесу пирожное?

— С кремом?

— С кремом.

— Не надо. — И глухо добавила: — Я. когда плачу, не люблю с кремом.

Второе действие Катя смотрела, вплотную прижавшись теплым плечом к отцу, и тихонько посапывала носом. В антракте сидела грустная и молчаливая.

— Нервный ребенок, — недовольно сказал лысый сосед. разгрызая монпансье.

— Первый раз в театре, — извиняюще шепнул отец.

Настал следующий акт. Дядю Тома продавали на аукционе. Сам он сидел около картонной хижины и думал о том, что на улице слякоть, а он пришел в театр прямо из бильярдной, без калош. Аукционист, игравший сегодня утром бывшего попа, торопился скорей кончить роль, чтобы не упустить белокурую контролершу, которая может уйти домой одна. Он поднял деревянный молоток и крикнул:

— Продается негр Том. Сто долларов! Кто больше?

И вдруг тоненькой рыдающей струйкой вырвался из первого ряда звенящий детский голос:

— Двести.

Аукционист опустил молоток и в недоумении посмотрел на суфлера. Крайний левый статист икнул от смеха и скрылся за кулисы. Сам дядя Том закрыл лицо руками.

— Катя, Катя, — испуганно схватил ее за руку отец. — Что ты, Катюша!

— Двести, двести! — кричала Катя. — Папа, не давай его продавать!.. Папочка!..

Лысый сосед бросил на пол программу и зашипел:

— Безобразие!

Из задних рядов стали вытягиваться головы зрителей. Папа быстро поднял Катю на руки и понес к выходу. Она крепко обхватила его за шею и прижалась мокрым лицом к уху.

— Ну вот и сходили в театр. — сердито в пустом фойе сказал папа, покрасневший и смущенный. — Ты что же это?

— Жалко, — еле слышно ответила Катя. — Я больше не буду.

Отец посмотрел на съехавший на сторону бант, на длинную слезинку, застрявшую в уголке глаза, и вздохнул.

— Выпей воды. Хочешь, я тебе его сейчас покажу? Дядю Тома? Сидит у себя в уборной живой, непроданный. Хочешь?

— Покажи. — Катя лязгнула зубами о стакан с лимонадом. — Хочу.

Из зала уже шумно выкатились в коридоры и фойе зрители. Все над чем-то смеялись, и отец быстро повел Катю к обитой войлоком двери в конце коридора.

— К Заполянскому, — сказал он капельдинеру у дверей. — Которая уборная?

— Вторая слева.

Заполянский уже смыл черную краску густыми потоками вазелина. Лицо у него стало толстое, красное, и пудра делала его похожим на клоуна. Недавний аукционист торопливо завязывал галстук.

— Здравствуйте, Заполянский, — сказал отец. — Ну. смотри, Катерина, вот он — твой дядя Том. Любуйся!

Катя широко раскрытыми глазами посмотрела на пудреное актерское лицо.

— Нет, — сказала она.

— Ну вот, — жирным смехом засмеялся Заполянский. — Да честное же слово, я же… А хочешь, я тебе покажу, как суслики свистят?

И, не дождавшись, он свистнул тоненько и совсем непохоже на суслика.

— Ну, что, — спросил бывший аукционист, завязав галстук-бабочку, — можно его теперь продавать?

В глазах у Кати что-то погасло, и она сказала грустно и разочарованно:

— Продавайте.

1935

Рождение языка

Популярный Зиновий Бедакин уехал с дачи с шестичасовым поездом. После него остались семь окурков на резедовой клумбе, тревожное настроение и рукопись нового романа. Рукопись лежала на садовой скамейке, белая и вспухшая, как утопленник, выкинутый на берег в лунную ночь. Было в ней что-то интригующее и страшное.

Редактор Кудыковский осторожно вытащил окурки, еще осторожнее взял рукопись и понес ее читать в маленькую комнатку под крышей.

— Может, тебе туда чаю дать? — соболезнующе спросила жена.

— Не надо чаю, — безнадежно вздохнул Кудыковский. — Чай здесь ни при чем.

Таким тоном отказывается от дорожного бутерброда человек, идущий с перочинным ножом на старого тигра.