Аркадий Бухов

— Вы что это вздыхаете. Марья Борисовна, вам, может, скучно?

— Нет, я так… Сижу и думаю… Я очень люблю мужа… Он так много работает и так мало получает… Я так должна стеснять себя… У меня нет даже приличного браслета… Посмотрите, сейчас Тангирова прошла мимо нас почти, и у ней брильянты как будто загорелись…

— Да, хорошие брильянтики…

— Как она, наверное, счастлива, что все смотрят на них… Это, должно быть, судьба, что одни счастливы, а другие принуждены стеснять себя во всем, копить по сто рублей в месяц…

— Но у вашего мужа такая интересная работа…

— Интересная, интересная… Это со стороны так… А если я должна ходить в сорокарублевых серьгах, если должна перешивать старую шубу, если…

* * *

Может быть, вам приходилось слышать, как женщина отзывается о творчестве лично ей знакомых писателей?! Мне приходилось.

— Ну, как вам понравился этот рассказ Тычилова?

— Я вообще его не люблю… Он какой-то странный… Не дает слова сказать, к другим относится заносчиво…

— Ну, это ведь личные качества, а рассказ…

— Я понимаю, что нельзя переносить личных отношений… Но у него, по-моему, не может быть правильного взгляда на жизнь… Сам он какой-то хромой, воротничок всегда грязный, придет, развалится на кресле…

— У него в рассказе так прекрасно южное лето описано, такие краски…

— Он, кажется, любит природу… Мне его сестра рассказывала, что он иногда на целые месяца уезжает. Уедет куда-то в деревню и не пишет, денег не шлет, семья голодает… Несчастная женщина, которая выйдет за такого замуж… Если бы я была на месте его жены. я…

Это еще далеко не все, что я мог бы сказать в свое оправдание, почему я недолюбливаю женщин. Остальное пусть доскажет и ваш собственный опыт, который, быть может, несравненно лучше меня подкрепит эту слабую и неубедительную оправдательную записку…

Наташа

Это была настоящая неразделенная любовь, на одном полюсе которой было чувство искреннего восторга, умиления и заискивания, а на другом — плохо скрываемое презрение, подозрительность и масса других характерных черт, проявление которых сдерживалось известным тактом.

Представителем первых чувств был я, выразительницей вторых — Наташа. Я думаю, что обостренности наших отношений очень и очень сильно способствовала не столько моя злая воля, сколько простое неумение обращаться с пятилетней женщиной. Не только Наташа, а самая выдержанная и культурная девушка могла бы считать себя обиженной, если бы в течение целого дня ее поднимали на воздух, тискали, трепали маленькие тугие косицы, перевязанные голубыми лентами, лезли к ней с самыми нелепыми вопросами и, в довершение всего, врывались бы в ту комнату, где она перед грядущим сном сидела и мылась, при помощи няньки и губки, в большом тазу с теплой водой…

— Што ты ко мне пристаешь? — иногда со вздохом спрашивала Наташа, выведенная из себя моим нахальством.

— Я же тебя люблю. — пытался я оправдать свою навязчивость.

— А как любишь?

— А так люблю…

— А маму любишь?

— Чью маму?

— Мою маму.

— Твою? — Я знал, что, если я скажу ей положительный ответ, она успокоится и перестанет обращать на меня внимание, — Твою маму — нет. Она старуха.

— Мама не старуха, — хмуро парировала она на метко направленный удар, — а тебя я не люблю.

— А почему, Наташа?

Наташа подымала на меня большие черные глаза, всегда смотревшие на все с недоумением и любопытством, осматривала и, желая уклониться от неприятной темы, переводила разговор в другое русло:

— А вот кошка пришла…

— И кошка — старуха… — упорно стоял я на своем. По-видимому, это упорство начинало заинтересовывать и саму Наташу. Искоса поглядывая на меня, она обращала мое внимание на какую-нибудь постороннюю разговору вещь. Чаще всего игрушку, которыми она, сидящая в эти драматические минуты на полу, была окружена.

— А вот слон…

— И слон — старуха.

— А домик?

— Домик? Вот этот, из которого кукла торчит? Тоже старуха.

Сознавая, что это хуление всех близких ей людей и вещей ведется исключительно против нее, и понимая, что меня трудно переспорить, Наташа пыталась искусным ходом сбить меня с твердой позиции. Немного помолчав, она наклоняла голову набок, как котенок, прислушивающийся к свисту, и спрашивала:

— А кто не старуха?

— Я.

По-видимому, мой безысходный цинизм действовал в этих случаях удручающе: не в силах бороться с ним единолично, Наташа пыталась бежать за подкреплением к няньке или матери. Во время попыток быстро встать с пола из кармана капотика выпадывала или выпрошенная на кухне, считавшейся избранным и любимым местом тайных прогулок, чищеная морковь, или кусок яблока. Карманное сокровище быстро подхватывалось мной, и я всячески делал вид, что собираюсь его уничтожить.

— Дядя, — умоляюще произносила Наташа, — это же мое…

— А я съем.

Наташа беспомощно оглядывалась по сторонам:

— А я маму позову.

— Маму ударю.

— Маму? Мою маму?

— Я таких мам десятками бью…

— Как?

— А так уж. Поставлю двадцать мам и каждую по голове.