Аркадий Бухов

Домой я возвращался с отцом и матерью. Это была очень невеселая группа. Я шел спереди, с ранцем за плечами, искренне довольный тем обстоятельством, что сейчас я смогу спокойно позавтракать дома хорошей яичницей, выпить кофе и, так как дома мое присутствие будет всем напоминать о семейном горе, уйти шляться по городу. На реку, конечно, я бы все равно не пошел — летом еще набегаюсь. Отец шел сзади и говорил много лишнего.

— Ух, как и драть я его буду, — делился он впечатлениями с матерью, — сниму что надо да ремнем…

Мать, наверное, по своим чисто практическим соображениям находила, что эта мера может доставить только бесполезное удовольствие отцу и никакого педагогического значения не имеет:

— Проберешь этакого… Его оглоблей надо…

— И оглоблей буду, — не стеснялся в средствах отец, — всем буду…

Сказать, чтобы все эти обещания действовали на душу как успокаивающая музыка, я не мог, но отвечать на улице было бесполезно. И, только придя домой, я решил, что пора заговорить и мне.

— Бить будете? — хмуро спросил я, твердо уверенный, что меня никто не тронет пальцем.

— Будем, — упрямо ответил отец, — непременно… Из гимназии вышвырнули…

— А я туда обратно вшвырнусь…

— Да кто тебя примет-то?..

— Кто вышиб, тот и примет…

Отцу, по-видимому, это показалось вполне возможным. Он искоса посмотрел на меняй стал снимать сюртук. Оставлять меня без приличного возмездия ему все-таки не хотелось, и тоном, уже менее суровым, он довел до моего сведения, что хочет отдать меня в мальчишки к портному.

Так как это было придумано совсем неумно, я даже не стал спорить:

— Отдавай.

— Ты с кем разговариваешь, негодяй?

— С тобой.

— То-то, «с тобой»… Ты чего здесь торчишь?

— Есть хочется…

— Позовут, когда надо…

— Мама уже накрывает…

— Иди, иди… Скажи, что сейчас приду тоже…

Через две недели меня снова приняли в гимназию.

— Ну, как, — с плохо заметной строгостью спросил меня отец, когда я в первый раз после перерыва пришел из гимназии, — жмут?

— Пустяки… Забыли все…

— А этот вот. которого ты кокосовым орехом назвал у себя там?

— Ничего… Позубрю завтра.

— Ну, зубри, зубри… — И, потеряв педагогическую нить, отец вдруг оторвался от газеты: — Когда, брат, я в школе учился, был у нас чех один… Так мы ему перца толченого в журнал сыпали…

— Табаку нюхательного лучше…

— Чихает?

— Чихает… Я одному вчера так и сделал…

— А не попадешься?

— Чего там…

— Ну то-то… Ты только матери не говори, а то она, понимаешь… плакать начнет, — извиняющимся тоном добавил он, — женщина она, брат…

И снова прикрылся газетой. Когда я внезапно обернулся к нему, отец не смотрел на газету, а, полузакрыв глаза, чему-то улыбался.

— Ты чего, отец? — покровительственно спросил я.

— Эх, брат, было и в мое время… Прикрой-ка двери, чтобы мать не слышала… Я, брат, тебе порасскажу…

1915

Оправдательная записка

Обычно женоненавистниками становятся рассеянные люди, занятые тяжелой ответственной работой, у которых совершенно неожиданно уезжают жены, оставляя короткую записку, без указания своего временного адреса. В большинстве случаев кратковременным спутником ушедшей является кто-нибудь из приятелей, о котором жена несколько раз говорит в присутствии мужа, что ему надо отказать от дома.

Муж горячо принимает сторону приятеля, начинает описывать его прекрасный характер и строгий образ жизни. Жена не соглашается ни с чем, опираясь на свое внутреннее чутье по отношению к людям, попутно высказывает свой взгляд на нерушимость брака и обязанности супругов и на другой день оставляет уже упомянутую мною записку.

Муж отправляет оставшиеся дома платья и туалетные принадлежности убежавшей жены по старому адресу ее незнакомого дяди и переставляет всю обстановку, желая новыми комбинациями кресел и тумбочек вытравить из своей души все прошлое.

После этого он и становится женоненавистником. Начинает вести дневник, в котором собирает все нехорошие истории, что ему с восьмилетнего возраста пришлось услышать о женщинах; в театре косится на каждую проходящую даму и в гостях так долго и настойчиво говорит о небрежности женщин по отношению к семье и браку, что или хозяин начинает усаживать гостей за карты, или на столе преждевременно появляется ужин с сырыми котлетами и с недожаренной яичницей. Жизненная карьера такого человека очень печальна. Через два года его жена, которой он предусмотрительно отказывал в разводе, внезапно появляется у него в квартире со всеми вещами и с рыданиями, начавшимися еще в лифте, просит убить ее собственными руками.

Женоненавистники большей частью народ добрый и к женоубийству непривычный, да и сама жена мало надеется на аккуратное исполнение просьбы; поэтому он начинает плакать и сам. К общему плачу присоединяет свой голос и старая кухарка, свидетельница еще совместной жизни супругов; дело кончается, к общему удовольствию какого-то, незнакомого для мужа, архитектора, который становится своим человеком в доме и почему-то глупо смеется, когда муж начинает вести научно-образовательный разговор о целостности семьи и брака…