Аркадий Бухов

В душе я прекрасно понимал, что извиняться за мою наблюдательность и тяготение к литературному творчеству мне не перед кем, но, так как мной было довольно умело затронуто много лиц, я решил перевести дело на подкладку широкой общественности.

— Перед всеми.

— А знаешь, за что извиняешься?

Спадать с тона было неудобно, и, не меняя позиции, я довольно непринужденно дал и этот ответ:

— За все.

— Больше не будешь? — с нескрываемым недоверием спросил директор, очевидно, не желавший, вопреки моим намерениям, прекратить разговор.

— Не буду.

— А что ты не будешь?

Не в моих интересах, конечно, было рассказывать все то, что я мог бы сделать для специальных заседаний педагогического совета и чего впредь обещался не делать. Поэтому и этот ответ я постарался замаскировать в неопределенную форму:

— Все.

— Пакости не будешь писать?

Так как все написанное мною в дневнике я считал исключительной правдой, продуманной и прочувствованной, имеющей целью ознакомить с собой, кроме близких товарищей, еще и подрастающее поколение четвертого класса, — это обещание я дал радостно:

— Не буду.

— Честное слово?

— Честное слово.

Желая себя и гимназию обезопасить на будущее, директор решил в хронологическом порядке набрать с меня несколько десятков совершенно лишних честных слов.

— А тетрадки красть не будешь?

— Как, он и тетрадки крал? — без особенно радостного чувства осведомились родители.

— Крал, — безропотно подтвердил я.

— Не с тобой, мерзавец, разговаривают…

На этот раз я действительно поторопился с частичной откровенностью. Все равно этот прискорбный факт был бы и не мной доведен до сведения этих людей.

— Неужели у товарищей крал?..

— У учителя, — не оправдывающе пояснил директор и, не совсем, очевидно, доверяя взглядам моих родителей на этот счет, резюмирующе добавил: — Это хуже.

— Крал… Боже мой, неужели крал?..

Хотя в этом случае и не требовалось моего утверждения, но я решил и здесь поставить точку над «и»:

— Честное слово.

— Может, он еще что-нибудь делал?

Будь директор осведомлен и о тех событиях, которые произошли по моей вине, но, к счастью, еще не успели попасть в дневник, у него хватило бы еще на полчаса разговора… На этот раз он решил перенять мою систему и загадочно кинул:

— Много еще делал…

Пользуясь подходящим моментом, мать решила заплакать.

— Плачь, плачь, — подбодрил ее отец, — вырастили сынка…

— Да уж, сынок… — неопределенно вставил директор. — сыночек…

Настроение было явно не в мою пользу. Ни с какой выгодой для себя я его использовать бы не смог. Поэтому, только из деликатности, я решил поддержать свое предложение.

— Примите обратно уж этого щенка. — поддержал меня отец, конечно, не в той форме, в какой мне было приятно, — без обеда его оставляйте, в карцер сажайте, в угол, что ли, ставьте…

По-видимому, несмотря на нашу совместную жизнь, отец плохо понимал меня, если мог думать, что именно только ради предложенной им программы я хочу остаться в гимназии. Я решил молчать.

Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:

— Возьмите его. Я ничего не могу сделать…

— Значит, совсем?

— Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…

— Пойдем, Евгений, — коротко предложил отец, — поучился, будет…

— Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…

Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:

— Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…

У нас было обоюдное знание друг друга. В классе, где сейчас была перемена, мой вкат по паркетному полу был встречен общим шумным сочувствием:

— Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…

Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе:

— Вышибли, братцы…

— Это Тыква на совете тебе подпакостил… Ей-Богу…

— Ну да. Тыква… Он добрый… Это Алешка нагнусил.

— А разбить ему в коридоре морду, будет тогда…

— Ты не куксись… Примут еще…

— Молодчага… Вышибли, а он ничего…

Положительно здесь я встречал несравненно больше сочувствия, чем там, где я был несколько минут тому назад. Учитывая это, я решил оставить о себе хорошую память:

— У меня, братцы, там мел натерт для немца, в кафедру насыпать… Вы уж как-нибудь сами…

— Ты уж не беспокойся. Даром не пропадет, насыплем… У тебя еще там два гвоздя…

— Это так, в пол вбить. На всякий случай. Может, кто зацепится…

Некоторые из приятелей и единомышленников по описанным в дневнике случаям решили предложить чисто коллективную помощь.

— А мы, брат, забастуем, когда уйдешь…

— А какие требования-то предъявите?

— Экономические. Чтобы тебя вернули.

— Спасибо, братцы… Ну, прощайте… Сенька, сегодня вечером приходи ко мне…

— А ты куда сейчас?..

— На реку… Сниму штаны и с сеткой пойду по малявкам…

— А у нас еще три урока… Вот черт… Дней пять шляться будешь…

Кажется, что, уйдя из класса, я оставил там немало людей, искренне завидовавших моему неожиданному положению.