Аркадий Бухов

Я шел домой по людным улицам, тщетно разыскивая следы крови на тротуарах и прислушиваясь — нет ли где-нибудь залпов или сигнального рожка.

Было хмуро и сиротливо на душе.

— Ну что? Как? — спросили меня дома.

— Ничего. Нет революции.

— Как нет? А вот говорят…

— Враки. Полгода тому назад была революция. Черти… Устраивают и не предупредят даже…

— А ведь ты же говорил, что сначала соберутся студенты к одиннадцати часам и будут петь, потом…

Я сердито посмотрел и огрызнулся:

— Ну что вы пристали? Что вы, не знаете, какой нынче народ пошел? Ему бы свое дело сделать, а на других ему плевать. Далеко нам до Европы…

1917

СТИХОТВОРЕНИЯ И ПАРОДИИ

Жестокий

Дубровин с тощею сумой

Стоял, просящий подаянья

На «Знамя русское» с мольбой

И для себя — на пропитанье…

Копейку только он просил.

И взор являл живую муку…

Тут Пуришкевич проходил

И… плюнул доктору на руку…

Так иногда кадет иной.

От оптимизма весь неистов.

Победы ждет… А за спиной

Давно стоит суровый пристав…

У некоего г. Лермонтова позаимствовал Арк. Б. — в 1908 г.

Афинские ночи

Сарапьянц из «Курьера» и Теткин из «Края»,

Сознавая, что жизнь наслаждений короче,

И мещанскую этику зло презирая.

По субботам открыли афинские ночи.

Декадентка Петрова, вдова-акушерка,

Две матерые, местно-известные Фрины

В уголке, где трясется без книг этажерка,

Обнажаются гордо и знойно-картинно…

Обстановка афинская стильно-красива:

На стене Айвазовский, открыток две пары.

На столе — колбаса, солонина и пиво,

В гонорарные дни — монпансье и сигары.

Ах, афинские ночи античного тона,

Сколько в вас отреченья от нудной морали,

Сколько красок в волнах голубого хитона

Из утащенной на ночь кухаркиной шали!..

Правда, пристав здесь видит одно балагурство,

Но по клубам шипят о крушеньи устоев…

Да, недаром сюда прибегают с дежурства

Фармацевт Шепшелевич и писарь Обоев…

Да, недаром, продав букинистам все книги

И собрав восемнадцать рублей торопливо.

Гимназисты нашли помещенье для лиги

(Как у тех…) и скупают сигары и пиво.

А в «Общественном сквере», на главной аллее.

Представители «Края» с «Курьером» едва ли

Не слыхали, как шепчут подросточки, млея:

«…Это те, что… афинские ночи… Узнали?..»

1912

Что я написал бы,

если бы он умер

Ты в жизни шел походкой робкой,

Не видя часто в ней ни зги.

Под черепной твоей коробкой

Лежали мертвые мозги.

А жизнь-то вся, как на бумаге,

До заключительной строки:

Ни героической отваги.

Ни созидающей тоски…

На «нет» — ты отвечал: «не надо»,

На крик, — согнувшись в три дуги,

С улыбкой ласкового гада

Лизал послушно сапоги.

Любовь считал пустой затеей

И убежденья — пустяком,

Ища свой хлеб и лбом и шеей.

На четвереньках и ползком.

Одет хоть скромно, но прилично

(Где надо — смокинг, где — сюртук),

Ты жил ведь, собственно, отлично

Проворством языка и рук.

Вот умер… Что ж… Мы все там будем…

Мы все свершим загробный путь:

Когда-нибудь да надо людям

От скучных будней отдохнуть…

Но я хотел бы для порядка

Тебе в могилу кол вогнать:

Боюсь, тебе там станет гадко

И ты вернешься к нам опять…

Ему без долгих размышлений

Авторитетов разных тьма

Прижгла ко лбу печатью «гений»

Взамен позорного клейма…

Но тот, другой, всегда с иголки

Одетый в новенький мундир,

В традиционной треуголке,

Незрелых школьников кумир.

Мне и милей, и ближе втрое,

И рад я ставить всем в пример.

Как может выбиться в герои

Артиллерийский офицер.

1912

Два Наполеона

Да, были два Наполеона:

Один из книг, с гравюр и карт.

Такая важная персона.

Другой был просто — Бонапарт.

Один с фигурой исполина.

Со страхом смерти не знаком.

Другого била Жозефина

В минуты ссоры башмаком.

Один, смотря на пирамиды.

Вещал о сорока веках.

Другой к артисткам нес обиды

И оставался в дураках.

Мне тот, другой, всегда милее.

Простой, обычный буржуа.

Стихийный раб пустой идеи,

Артист на чуждом амплуа.

Я не кощунствую: бороться

Со всей историей не мне…

Такого, верю, полководца

Не будет ни в одной стране.

Наполеон был наготове

Всесильной логикой штыка

По грудам тел и лужам крови

Всего достичь наверняка.

Поэтам

Пусть душа безвременьем убита:

Если в сердце алая мечта.

Не бросайте розы под копыта

Табунов усталого скота.

Замолкайте. Время не такое,

Чтобы нежность белого цветка

Разбудила гордое в герое,

Увлекла на подвиг дурака…

Все мертво. Ни песен, ни улыбок.

Стыд, и муть, и вялость без конца.

Точно цепь содеянных ошибок

Нам связала руки и сердца…

Все сейчас — моральные калеки.

Не для них ли думаете вы

Говорить о счастье, человеке

И о тихом шелесте травы…

Не поймут, не вникнут, хоть убейте.

Вашу святость примут за обман.

Не играйте, глупые, на флейте

Там, где нужен только барабан…

Нашим дням, когда и на пророке

Шутовства проклятого печать.

Не нужны ласкающие строки:

Научитесь царственно молчать.

1912

Легенда о страшной книге

Сергею Горному

Ему надевали железный сапог

И гвозди под ногти вбивали.

Но тайну не выдать измученный смог:

Уста горделиво молчали.

Расплавленным оловом выжгли глаза

И кости ломали сердито.

Был стон, и струилась кроваво слеза,

Но тайна была не раскрыта.

Сидит инквизитор, бледней полотна: