Аркадия (СИ)

Стебли жили своей особенной жизнью, они свивались друг с другом, сцеплялись, образуя крышу над моей головой. Шипы ранили меня, все новые и новые стебли обвивались вокруг, и на них рассыпались голодные бутоны. Все эти цветы были срощены друг с другом, как чудовищные ботанические сиамские близнецы, у них не было начала, не было конца. Мои руки кровили и затекли, я дергалась, надеясь содрать с запястья кожу и упасть. Джордже уже вовсе не было видно, настолько тесной и темной стала стена над головой. Я вдруг остановилась. Сначала я подумала, что мне показалось, потому что источника света никакого не было, и вокруг было совершенно темно. А потом я поняла, что у ямы и вправду не было дна, только открывшая пасть пустота подо мной. Теперь я уже сама цеплялась за стебли, оплетавшие землю, за голодные головы роз, за шипы. Я болталась над совершеннейшим ничем, ощущение намного хуже, чем депрессия от несчастной любви к умершему Верлену, которую я характеризовала точно так же. Я закричала, попыталась всем телом подтянуться, чтобы сильнее вцепиться в цветы, упереться ногами в земляную стену, испещренную двигающимися сосудами розовых стеблей. И именно в этот момент стебли расслабились и замерли, выпустив мои руки. Я цеплялась за них, шипы глубоко проникли в мои ладони, но, в конечном итоге, руки соскользнули, не выдержав боли.

И я полетела вниз.

Насколько там глубока кроличья нора, Алиса?

Глава 2

Читать у меня всегда получалось лучше, чем говорить или, тем более, слушать, но вообще-то болтать я любил. То есть, мне не сразу удалось полюбить разговоры, до пяти лет я не разговаривал совсем, и это было тоскливое время, потому что никто не понимал, чего я на самом деле хочу.

А я хотел всего-то, чтобы говорили помедленнее. Я примерно понимал, что люди общаются с помощью звуков, передавая друг другу послания. Но звуки никак не складывались в слова, и обращенная ко мне речь упорно не считывалась. Люди журчали мне о чем-то, а я смотрел на них, и по жестам догадывался, что они имеют в виду. Еще — немного читал по губам. Я знал, что те или иные движения маминых губ означают, что скоро будет прогулка или еда. Я любил гулять и есть, как и любые другие дети, но я не понимал, как это сказать. Я повторял движения, которые совершала мама, но получалось нечто, наверное, невразумительное.

Я все понимал. То есть, как все — кроме речи все понимал. Совсем ничего не понимал, значит. Так я запутался.

К пяти я немножко понял, что люди имеют в виду теми или иными звуками и немножко заговорил. Я старался подражать тому, что слышу и складывать это в то, что хотят услышать разные другие люди, убежденные, что я особеннее их. Они все стали говорить очень-очень медленно, и я понял, как они строят из звуков слова. Но я говорил не так, как все другие люди говорят и до сих пор не научился этому. Люди часто открывали рты, когда слышали, как я говорю и иногда делали глаза круглыми. Так я понял, что они все равно считают меня особенным. Мне так объяснили: в моей голове не совсем правильно росли мозги. Поэтому я плохо распознаю речь (но распознаю, а ведь есть ребята, которым повезло еще меньше, они никогда не научаются говорить), поэтому я ощущаю меньше других людей, если меня ткнуть иголкой, я могу не заметить это, мне нужны импульсы сильнее, чем им, поэтому я не чувствую своего тела, пока не трогаю свои руки или лицо, без этого мне становится нехорошо, как будто я во сне, поэтому у меня болят глаза от ярких цветов, и я ношу только серые и черные вещи. Много-много «поэтому» и «потому» из-за которых я такой, какой я есть. Я никогда не считал, что так плохо. Хорошо быть тем, кто ты есть и не пытаться быть кем-то совсем другим. Есть и другие хорошие вещи: запах сахара, мечтать и секс. А еще когда заканчивается фильм, и показывают много имен. И мокрая резина на ощупь тоже очень хорошая. И люди, людей я совсем люблю, даже больше всего остального. Они очень умные и намного лучше, чем думают о себе. А еще они очень разные, у них разные мечты, желания и страхи, разные сильные стороны, разные слабые стороны. И ко мне они относятся тоже по-разному. Некоторые меня боятся, думают, что я могу убить их из любопытства и рисовать буквы на стенах их кровью. Другим я неприятен, и они говорят, что я — дурачок. Еще каким-то меня жалко.

Мне всегда нравились люди и все живые существа, я стараюсь не делать больно даже маленьким насекомым (они крохотные, но у них тоже есть свои желания и им не хочется умирать или чувствовать боль).