Аркашины враки

Прямо перед Фаей росли кусты смородины, кусты были тщательно обобраны, и все-таки Фая разглядела на ближнем несколько сморщенных ягод. Она сползла с подоконника и пошла по высокой траве к кустам. Ягоды оказались сладко-горькими, душисто-вонючими, больными. Одну она все-таки съела, вторую разжевала и выплюнула. Меж кустов вилась тропка, и Фая пошла по ней. Пошла, чувствуя и навсегда запоминая мягкий жар августовского солнца, светившего в спину, мозолистую поверхность узкой полоски утоптанной земли. И еще непонятное, новое чувство возникло в ней: надо идти. Кому надо? Она шла, с каждым шагом приближаясь к огромным деревьям, без устали шумящим на ветру.

Это были березы. Они стояли за высоким и хлипким частоколом, по верху которого вилась колючая проволока. Тропка упиралась в частокол, но, когда Фая подошла к нему вплотную, оказалось, что одна жердь свободно болтается на гвозде, открывая узкий лаз. Фая отодвинула жердь. За частоколом рос бурьян и гигантские лопухи. Она оглянулась на клуб, который оказался в общем-то недалеко. Фая никогда еще не уходила далеко от дома. Она бесстрашно и подолгу могла гулять одна, но дом или хотя бы крыша дома должны были быть видны.

Фая отодвинула жердь, отвела рукою бурьян, шагнула вперед. И сразу же почувствовала, что дом исчез. Она испугалась, попятилась назад, к дыре, выглянула. И опять увидела тихий солнечный день, белесую тропу в смородиновых кустах, крышу клуба, который и был ее дом, и даже просвечивающую сквозь кусты голубую раму окна гримировочной. Там была мама. Фая не видела ее, но она там была. Успокоившись, Фая снова нырнула в заросли и, уже не оборачиваясь, быстро выбралась из бурьяна и лопухов.

Под березами было просторно. Здесь росли только чахлые плети бузины с листьями, заляпанными какой-то серой известью. Похоже было, будто здесь когда-то, давным-давно, делали ремонт, березы белили. С тех пор гигантские стволы успели растрескаться, стать черно-серыми, их облепил мох и древесные грибы. Только вверху, много выше Фаиного роста, березы ослепительно белели. Фая шла, остерегаясь высокой крапивы, отворачиваясь от висящих в воздухе, внезапно вспыхивающих в лучах света нитей паутины. Под ногами мягко пружинила бестравная земля. Даже и не земля – столетний черный слой палой листвы. Здесь, под березами, всегда пахло осенью, прелой листвой. Меж деревьями, за бузиной виднелись впереди плоские крыши приземистых сарайчиков, на одинаковый манер сколоченных из грубых досок и покрашенных все той же посеревшей известью. Фая поравнялась с таким сарайчиком. Странно, одной стены у него не было, заходи, кто хочет. Фая зашла. В сарайчике стояла грязная лавка, на лавке сидела курица, белая, тощая. Курица уставилась на Фаю одним немигающим глазом, потом вдруг замигала, закрутила головой, сорвалась со скамейки и забегала по сарайчику. Пометавшись, она с кудахтаньем проскочила на волю у самых Фаиных ног. На воле курица расправила крылья и взлетела на могучую ветвь березы.

Фая не удивилась. Ей казалось, что все это уже было когда-то. Эта черная бестравная земля под ногами, над которой студеный ветерок все время задувает, холодит щиколотки. Этот отдельный, посреди августовского ясного дня стоящий сумрак. Эта глухая тишина, будто уши ватой заткнуты, тишина, как шар, в центре которого – ты. А вокруг-то, вокруг шара – скрип, шорох, шелест. Вечный шум, огромная, посторонняя жизнь высоких деревьев.

Этого не было с Фаей никогда, а казалось, что было.

Голова слегка кружилась, глаза многое замечали и многого не видели. Фая не сразу заметила, что вокруг ходит, сидит на ветвях уйма белых кур и петухов.

Так она шла по первому в своей жизни лесу, далеко от дома. Хотя если б Фая тогда закричала, мать, спокойно разговаривающая во дворе клуба с кассиршей Марьей Ивановной, наверно, ее услыхала бы.

Под березами стало светлеть, гуще разрослась бузина. Внезапно бузина расступилась, перед Фаей открылась поляна. Необычайно солнечная, поросшая высокой сочной травой. Фая с облегчением выбежала на нее. Посмотрела вверх и наконец увидела небо, все такое же безмятежное. Посмотрела вниз и увидела прячущуюся в траве красную землянику. Фая присела на корточки. Она никогда прежде не рвала землянику, но сразу разглядела и узнала влажную, темно-красную, чуть ноздреватую ягоду. Сорвала ее и тут же увидела две другие. Ягоды были переспелые, стоило чуть задеть, и они скатывались в ладошку. Несколько она съела, потом стала собирать для матери. Фая передвигалась на корточках, раздвигая траву, пока не почувствовала, что под ногой что-то хрумкнуло. Отдернула ногу, вскочила. Хрумкнуло яйцо. Оно аккуратно раскололось, и теперь из него выливался целый, как в глазунье, желток. Фае стало не по себе. И потому, что она что-то целое, красивое разбила, и потому еще, что ее подташнивало от одного вида глазуньи. (В те дни, когда у них с матерью случалась на завтрак яичница, мать жарила на большой сковороде глазунью, половину быстренько вырезала ножиком и плюхала себе на тарелку, остальное размешивала и дожаривала для Фаи).