Архаические развлечения

– Похоже на цепочки, которые пришивают вместо вешалок. Мне другое интересно, зачем? Я знаю, ты все можешь сделать, но это несколько ограниченная область приложения сил, – он еще раз ощупал посеребренные звенья и вгляделся в них повнимательнее. – Господи-Боже, они же сварные. Это ты тоже сама?

Джулия кивнула.

– Вообще-то это не вешалки, – она встала, ловко сдернув с него одеяло. – Кто-нибудь говорил тебе, что у тебя совершенно бездонный пупок? Он просто уходит вглубь, как черная дыра или что-то похожее. Вставай, одевайся, мне пора на работу.

Стоя под душем, он сообразил, что она нарезала струны и из них сделала кольца; за завтраком из апельсинов и английских оладий Джулия подробно описывала, как она переплетала их – четыре кольца к одному – и как один друг, которому она обставляла дом, научил ее сваривать кольца. Но зачем или для кого она соорудила доспехи, Джулия не сказала.

– Долгая история. Расскажу, когда будет время.

Больше Фарреллу никакими подковырками ничего из нее вытянуть не удалось. Он оставил эту тему и нарочно сказал: "Выглядит далеко не так увлекательно, как работа с гончарным кругом", – позволив ей обратиться к любимому предмету, к керамике. О керамике Фаррелл знал ровно столько, чтобы иметь возможность задавать достаточно разумные вопросы, но ему нравилось наблюдать за Джулией, когда она говорила о ремеслах, которыми владела.

После завтрака он подвез ее до работы – в университет, где она делала научные и медицинские иллюстрации.

– Поперечные сечения позвоночника, детальные изображения надпочечной железы. Мне это нравится. И у меня хорошо получается.

Она работала здесь уже больше года.

– А красками ты больше не пишешь? – спросил он. – Придется отобрать у тебя мольберт.

Пять лет назад, в Оберлине он сделал для нее мольберт, она тогда вернулась на семестр в школу живописи. Джулия мельком улыбнулась, глядя на свои руки.

– Да и никогда не писала, – сказала она. – Не умею. Я умею рисовать, вот этим и занимаюсь.

Фаррелл сказал:

– Джевел, ты все умеешь. Это, может быть, жизнь мою переменило – сознание, что ты умеешь все.

– Да какое там все! – резко выкрикнула она. – Жаль разрушать твои иллюзии, но я уже бросила себя дурачить. Перестань, черт возьми, и ты выдумывать меня – для этого тоже настало самое время.

Фаррелл услышал, как у нее перехватило горло, как клацнули зубы. После этого Джулия молчала, пока он не остановил автобус у кампуса, так близко к ее кабинету, как мог. Он открыл перед ней дверь и помог ей спуститься на землю – это началось как рыцарская шутка, а закончилось тем, что оба застыли среди куч волглых бумажных тарелок и драных политических плакатов, положив руки друг дружке на плечи.

– И что будет дальше? – спросил он. – Кто мы теперь друг другу?

Джулия задумчиво ткнула его в живот.

– Господи, – сказала она. – Как подумаю, что могла прожить целую жизнь, ничего не узнав об этом пупке.

Она одернула его рубашку и аккуратно заправила ее.

– Около полудня я выхожу на ленч, – сказала она.

– Я в это время буду искать работу. Давай встретимся за обедом.

– Рядом с "Ваверли" есть марокканский ресторан. Будем с тобой есть кус-кус. Я ведь тебя знакомила с кус-кусом?

– На Рю-дю-Фуа. А ты знаешь, что мы никогда не ели дважды в одном месте?

– Нет, – сказала она. – Серьезно?

Он кивнул, полагая, что Джулия рассмеется, но она выглядела напуганной и печальной. Фаррелл сказал:

– Да будет тебе, все в порядке. Чего-чего, а ресторанов в Авиценне хватает.

– Разве это порядок? – откликнулась она.

Отзвук боли в ее голосе был для Фаррелла столь же нов, как если б она закаркала или заскулила.

– Бедное пальтецо, – сказала она, и стиснув его ладони в своих, поднесла их к губам, глядя поверх них на Фаррелла насмешливо и изумленно.

– Ты только не выдумывай меня, вот и все, – сказала она. – В семь у Фуада.

Нежно прикусив пальцы Фаррелла, она оставила его – смотреть, как спокойные ноги уносят ее по гравиевой дорожке, а там и за дверь. Мгновенная догадка, что он больше никогда ее не увидит, стеснила его дыхание, совсем как вчера. Все, что ты можешь – это раз за разом смотреть, как кто-то уходит. Вот почему, вопреки собственной воле, вопреки тому, что он сказал Бену в бассейне, он все еще оплакивал – по-дурацки, сам на себя негодуя – такое множество обреченных на гибель ландшафтов, существ, способов существования, ни единого разу им не виданных. Ощущать утрату, знать, что мы теряем. Помнить. Быть может, это, в конце концов, и получается у меня лучше всего. Надеюсь, что нет. Он залез обратно в автобус и поехал в холмы, к Бартон-парку, посмотреть, не найдется ли в "Зоо" какой-либо работы.

VI