Архангел

Она свернулась калачиком на постели и провалялась так чуть ли не двадцать часов, прислушиваясь, как соседи возвращаются с работы, затем выходят куда-то вечером. Потом она слышала, как они ложатся спать. Лежа в темноте, она обнаружила, что если долго разглядывать какой-нибудь предмет, то образ отца исчезает и она больше не видит его растерзанное тело на каталке морга. Всю ночь она смотрела телевизор. В какой-то момент, перескакивая с игровой программы на черно-белый американский фильм, она увидела картинки из леса под Архангельском.

«... одной лишь свободы далеко еще не достаточно... Очень трудно, товарищи, жить одной лишь свободой...»

Она смотрела, загипнотизированная, как на протяжении ночи эта история расплывается, точно пятно, по всем каналам, и уже могла пересказать ее наизусть. Она увидела отцовский гараж, тетрадь в клеенчатой обложке, Келсо, перелистывающего страницы («Она подлинная. Готов поручиться чем угодно»). Старая женщина, показывающая что-то на карте. Странный человек расхаживает по лесной вырубке, что-то говорит и смотрит прямо в камеру. Он произносит исполненную ненависти речь, которая врезалась ей в память, и уже под утро ее осенило, что ее отец ставил когда-то на проигрыватель эту пластинку, когда она была еще ребенком.

(«Ты должна это послушать, девочка, кое-чему научишься».)

Этот человек был одновременно страшен и комичен — как Жириновский или Гитлер, и когда сообщили, что его заметили в поезде, идущем из Архангельска в Москву, у нее возникло ощущение, что он едет именно за ней. Она представила, как он топает сапогами по мраморным холлам больших отелей, полы его шинели распахиваются, задевают витрины дорогих бутиков, вытесняют прохожих с тротуаров на мостовую, а он шагает и ищет ее. Она представила его в клубе «Робот», как он переворачивает бар, называет девочек шлюхами, велит им прикрыться. Закрашивает вывески западных фирм, разбивает неоновые лампы, гонит всех прочь с улиц, закрывает аэропорт...

Позже, когда она была в ванной и, голая до пояса, полоскала красные глаза холодной водой, она услышала по телевизору фамилию Мамонтова. Первой ее мыслью, наивной, конечно, было, что его арестовали. Ведь именно это ей обещал Суворин, разве нет?

«И мы обязательно найдем этих людей, этого человека, который сделал такое с вашим отцом, и мы засадим его за решетку».

Она схватила полотенце, подбежала к телевизору, наскоро вытирая лицо, и впилась в него глазами — да, это он, верно, от него можно ждать такого. Безжалостный, хладнокровный негодяй! Очки в проволочной оправе, тонкие, жесткие губы, пальто и шляпа советского покроя. Судя по его виду, он способен на все.

Он говорил что-то о фашистском узурпаторе в Кремле, и прошло не меньше минуты, прежде чем она поняла, что он вовсе не арестован. Напротив, с ним обращаются с большим почтением. Он прошел по перрону к поезду. Сел в вагон. Никто его не остановил. Она заметила, что на него смотрят милиционеры. Уже на ступеньках вагона он повернулся и поднял руку. Замелькали вспышки. Он сверкнул улыбкой вешателя и исчез в вагоне.

Зинаида не могла оторвать глаз от экрана.

Она порылась в карманах куртки и нашла номер телефона, который дал ей Суворин.

Набрала номер; трубку никто не поднял.

Она спокойно опустила ее, завернулась в полотенце и открыла дверь на площадку.

Там никого не было.

Она вернулась в комнату и раздвинула шторы.

Никаких следов милицейской машины. Обыкновенное субботнее утро, все больше машин движется в сторону Измайловского рынка.

Потом несколько свидетелей утверждали, что слышали ее плач, перекрывающий даже шумы оживленной улицы.

С Келсо справились просто. Его толкнули на полку, бумаги выхватили из рук, дверь тут же закрылась, и молодой человек в черной кожаной куртке сел напротив, вытянув ногу через узкий проход и положив ее на диван возле Келсо, лишая его возможности двигаться.

Он расстегнул молнию куртки ровно настолько, чтобы Келсо увидел надетую через плечо кобуру, и тут Келсо его узнал: личный охранник Мамонтова из московской квартиры. Это был крупный парень с детским лицом, опущенным левым веком и пухлой нижней губой, и в том, как он уперся в бок Келсо своим ботинком, прижав его к окну, было нечто такое, что давало понять: мучить людей — для него главное удовольствие в жизни, он нуждается в насилии, как пловец — в воде.

Келсо вспомнил изувеченное тело Папу Рапавы, и его прошиб пот.

— Вас зовут Виктор? Ответа не последовало.

— Сколько я должен здесь оставаться, Виктор?

Ответа снова не было, и после одной-двух не слишком настойчивых попыток потребовать освобождения Келсо замолчал. Он слышал топот в коридоре, и создавалось впечатление, что захвачен весь вагон.

После этого в течение двух часов ничего не происходило.