Архангел

— Привет, свинка, привет. — И О'Брайен начал ее снимать. — Помните поговорку? «Собака смотрит на тебя снизу вверх, кошка — сверху вниз, а свинья — прямо тебе в глаза». — Он резко повернулся и навел камеру на Келсо. — Улыбнитесь, профессор. Я сделаю вас знаменитым.

Келсо прикрыл объектив рукой.

— Послушайте, мистер О'Брайен...

— Эр-Джей.

— Это еще что за имя?

— Меня все так зовут — Эр-Джей.

— Хорошо, Эр-Джей. Я вот как поступлю. Так и быть, я разрешу вам снять меня. Но на трех условиях.

— Каких же?

— Во-первых, вы прекратите называть меня «профессором». Во-вторых, вы вообще перестанете называть меня по имени. И, в-третьих, ничто из того, что вы тут снимете — ни миллиметра пленки, понятно? — не будет показано, пока подлинность тетради, или что там окажется, не подтвердит экспертиза.

— Договорились. — О'Брайен сунул камеру в карман. — Хоть вас это, возможно, и удивит, но я должен думать и о собственной репутации. А судя по тому, что я слышал, она намного лучше вашей.

Он нажал на кнопку дистанционного управления. Механизм щелкнул и запер машину. Келсо в последний раз окинул взглядом окрестности и прошел за О'Брайеном в гараж.

О'Брайен велел Келсо опустить ящик с инструментами в яму и снова его вытащить. Он заставил его проделать это дважды, сняв сначала спереди, потом сбоку. Зинаида внимательно за всем следила, но старалась не попадать в объектив. Она непрерывно курила, одной рукой, словно защищаясь, прикрыв живот. Когда О'Брайен вдоволь наснимал, Келсо перетащил ящик на верстак и поставил возле него лампу. Замка на ящике не было. Крышка закрывалась пружиннымизащелками, недавно вычищенными и смазанными. Одна была сломана. Другая открылась. «Началось, парень!»

— Я хотел бы, — сказал О'Брайен, — чтобы вы рассказывали, что видите. Говорите все время.

Келсо внимательно оглядел ящик.

— Нет ли у вас перчаток?

— Перчаток?

— Если то, что лежит внутри, подлинное, на тетради должны быть отпечатки пальцев Сталина. И Берии. Яне хочу загрязнять документ.

— Отпечатки Сталина?

— Конечно. Разве вы не слышали про пальцы Сталина? Поэт-большевик Демьян Бедный пожаловался однажды, что не любит давать свои книжки Сталину, потому что они возвращаются с жирными отпечатками пальцев на страницах. Осип Мандельштам — более крупный поэт — услышал об этом и использовал этот образ в своем стихотворении о Сталине: «Его толстые пальцы, как черви, жирны...»

— А как Сталин к этому отнесся?

— Мандельштам умер в лагере.

— Правильно. Я должен был догадаться. — О'Брайен начал шарить по карманам. — О'кей, значит, нужны перчатки. Извольте.

Келсо натянул перчатки. Они были из синей кожи. Немного великоваты, но ничего, сойдут. Он поработал пальцами — совсем как хирург перед операцией или пианист перед концертом. Эта мысль вызвала у него улыбку. Он взглянул на Зинаиду. По ее лицу ничего нельзя было понять. А лицо О'Брайена оказалось скрыто камерой.

— О'кей, я готов. Можете не спешить.

— Хорошо. Итак, я открываю крышку, ее... заело, как и следовало... ожидать. — Келсо сморщился от усилия. Крышка немного приоткрылась, но этого было достаточно, чтобы Келсо мог просунуть в образовавшуюся щель пальцы, а потом ему пришлось приложить все свои силы, чтобы раздвинуть края. Крышка внезапно взвизгнула и отвалилась, как сломанная челюсть. — Внутри всего один предмет... Мешочек с чем-то... судя по виду, кожаный... сильно попорченный плесенью.

От мешочка поднялась гнилая пыль самого разного цвета: голубого, зеленого и серого, какие-то растительные волокна и белые лоскуты в черных точках. Пахло тленом. Келсо вынул мешочек из ящика и повернул, со всех сторон освещая лампой. Он потер поверхность большим пальцем. Начало проступать какое-то изображение.

— Тут выдавлен серп и молот... Это значит, перед нами мешок для официальных документов... На застежке следы масла... Часть плесени счищена... — Он представил себе, как руки Рапавы с вырванными ногтями копошились тут, держа то, что стоило ему стольких лет жизни.

Шнурок разъехался по металлическим кольцам, оставляя после себя мучнистый след. Мешочек открылся. Грибок пробрался и внутрь, питаемый сырой кожей, и, вынимая из мешочка содержимое, Келсо уже знал, что имеет дело с подлинником: никакой фальсификатор такого не допустил бы, не позволил бы, чтобы плод его трудов был так испорчен — это противоестественно. То, что раньше было стопкой бумаги, теперь слиплось, вздулось и покрылось, как и кожа, все тем же разрушительным слоем спор. Страницы тетради тоже были испорчены, но не так сильно, благодаря прикрывавшей их гладкой черной клеенке.

Клеенка открылась — листы рассыпались.

На первой странице — ничего.