Архангел

Келсо приступил к следующим листкам. Иногда они отделялись по одному, иногда по два-три сразу. Это была скрупулезная работа. Время от времени он взглядывал на стеклянную перегородку: О'Брайен перетаскивал кейсы через комнату секретаря к двери лифта и так был этим поглощен, что не обращал на Келсо никакого внимания. То, что читал Келсо, оказалось жизнеописанием девятнадцатилетней девушки, настолько полным, насколько это было в силах секретной службы. В этом ему виделось нечто почти непристойное. Отчет обо всех детских болезнях, первая группа крови, состояние зубов (отличное), рост, вес, цвет волос (светло-рыжие), физическое состояние (очень высокие способности к гимнастике), умственные способности (в целом на уровне 90 процентов), идеологическая выдержанность (твердое владение теорией марксизма), запись опроса ее врача, тренера, учителей, комсомольского групорга, друзей.

Худшее, что о ней можно было сказать, — это, пожалуй, то, что у нее «слегка мечтательный характер» (товарищ Оборин) и «определенная склонность к субъективизму и буржуазной сентиментальности вместо объективности в личных отношениях» (Елена Сазанова). Дальнейшая критика со стороны товарища Сазановой относительно «наивности» удостоилась заметки на полях, сделанной красным карандашом: «Хорошо!» и ниже — «Кто эта старая сука?» Было еще немало подчеркиваний, восклицательных и вопросительных знаков, а также пометок вроде: «Ха-ха-ха», «Ну и что?», «Годится!»

Келсо достаточно поработал в архивах, чтобы узнать и почерк, и стиль. Эти небрежные пометки сделаны рукой Сталина. Без сомнения.

Через полчаса он сложил бумаги в прежнем порядке и снял перчатки. Руки его стали похожи на клешни, затекли и вспотели. Внезапно он почувствовал отвращение к самому себе.

Зинаида пристально следила за ним.

— Как вы думаете, что с ней стало?

— Ничего хорошего.

— Он вывез ее с Севера, чтобы с ней спать?

— Можно сказать и так.

— Бедная девочка.

— Да уж, — согласился он.

— Зачем он хранил ее дневник?

— Навязчивая идея? Страсть? — Келсо пожал плечами. — Кто знает. Он тогда был уже старый, больной человек. Ему оставалось двадцать месяцев жизни. Быть может, она описала все, что с ней случилось, а затем, хорошенько подумав, вырвала страницы. Или, что более вероятно, он завладел ее дневником и сам выдрал листы. Он не любил, чтобы люди знали о нем слишком много.

— Одно могу сказать: он не спал с ней в ту ночь.

— Откуда вы знаете? — засмеялся Келсо.

— Очень просто. Смотрите. — Она открыла тетрадь. — Двенадцатого мая, пишет она, у нее было «обычное недомогание», так? Десятого июня, в поезде, «самое неудачное время для путешествия». Можете сообразить сами. Между двумя этими датами ровно двадцать восемь дней. А через двадцать восемь дней после десятого июня — восьмое июля. К этому числу относится последняя запись.

Келсо медленно поднялся и подошел к столу. Он посмотрел через ее плечо на детский почерк.

— Что вы хотите сказать?

— Она была правильная девушка. Правильная маленькая комсомолка, и все у нее было точно в срок.

Келсо какое-то время переваривал эту информацию, затем снова натянул перчатки, взял у нее тетрадь и осторожно раздвинул две слипшиеся страницы. Да, это какое-то безумие, подумал он. Во всем этом есть что-то болезненное. Он с трудом заставил себя смириться с мыслью, которая вопреки его воле шевелилась в подсознании. Почему же еще Сталина могло интересовать, болела ли она именно краснухой? И были ли в ее роду генетические отклонения.

— Скажите, — спросил он тихо, — когда она могла забеременеть?

— Через четырнадцать дней. Двадцать второго.

И вдруг она поняла, что не может больше оставаться здесь ни минуты.

Она резко, вместе со стулом, отодвинулась от стола и с отвращением посмотрела на тетрадь.

— Забирайте эту гадость, — сказала она. — Берите ее. Оставьте у себя.

Она не хочет к ней больше прикасаться. Не хочетдаже видеть ее.

На этой тетради лежит проклятие.

Зинаида стремительно накинула на плечо ремешок сумки и открыла дверь. Келсо с трудом нагнал ее у лифта. О'Брайен вышел из монтажной и изумленно следил за происходящим. На нем была тяжелая непромокаемая куртка, с мощной шеи свисали два бинокля. Он было двинулся за ними следом, но Келсо подал ему знак остановиться.

— Я сам все улажу.

Она стояла в коридоре, повернувшись к нему спиной.

— Послушайте, Зинаида, — начал Келсо. Дверь лифта открылась, и он зашел вместе с ней. — Послушайте, вам теперь небезопасно...

Через мгновение кабина остановилась и в лифт вошел мужчина. Крупный человек средних лет в черном кожаном пальто и такой же кепке. Он оказался между ними, посмотрел на Зинаиду, потом на Келсо, ощутив неловкую тишину, вызванную его появлением. Глядя прямо перед собой, мужчина выпятил подбородок и едва заметно улыбнулся. Келсо понимал, о чем он подумал: любовная размолвка — что ж, такова жизнь, это проходит.