«Архангелы»

Дом Иосифа Родяна за эти годы постарел. Зеленая краска, которой когда-то был выкрашен фасад, от солнца и дождей выцвела и облупилась, но никто и не думал ее подновлять. Цемент местами осыпался, обнажив красный кирпич фундамента, стены пошли серыми пятнами. Окна всегда были закрыты, шторы задернуты, дом, казалось, погрузился в беспробудный сон или был оставлен навсегда. Редко-редко, когда по улице громыхала телега, чуть раздвигалась занавеска в окне, и можно было увидеть два женских лица, бледных, увядших, с беспокойно бегающими глазами. Но лица исчезали, и штора плотно смыкалась вновь. Никто бы не сказал, что эти мертвые лица принадлежат Эуджении и Октавии.

Сестры жили, как в заточении. Месяцами никто не видел их на улице. А если случалось вдруг увидеть спешащих на почту или в лавку, то лица их всегда были прикрыты шалью, глаза опущены в землю, на приветствия они не отвечали, стараясь проскользнуть по селу, словно тень.

Выйти из дому было для них истинным мученьем, но как бы ни скрывались они от людей, как бы ни избегали посторонних взглядов, односельчане, заметив их, недоуменно смотрели им вслед и потом крестились, словно повстречались с привидением. При дневном свете лица сестер выглядели и вовсе неживыми — высохшие, неподвижные, со злыми морщинами, проложенными неизбывной завистью, на щеках и вокруг рта — страшные лица. Может, поэтому сестры и старались спрятаться от людей.

Только крайняя необходимость заставляла их покинуть дом, и, когда такое случалось, можно было безошибочно сказать, что их мать Марина больна.

Ни Эуджения, ни Октавия не прижились у старшей сестры Марии, жены доктора Врачиу, к которой переехали сразу же после аукциона. Домашнее благополучие, окружившее их в этом доме, было им нестерпимо. Они ненавидели и Марию, и доктора, и их детей, и Эленуцу, которая тоже переселилась к старшей сестре. Не прошло и двух недель, как они вернулись в Вэлень и заперлись в своем мрачном доме. Спустя три месяца после экзамена в церковно-приходской школе в Гурень Василе с Эленуцей сыграли свадьбу. Молодые переехали в Телегуцу, где молодой священник получил приход, и жена его сразу же пригласила сестер приехать погостить, посмотреть село и их дом, но сестры, порвав письмо на мелкие клочки, не удостоили молодую даже ответом.

Осенью женился и Гица на домнишоаре Лауре, дочке священника из Гурень. Ни Эуджения, ни Октавия не поехали даже на свадьбу. Однако на приглашение посетить новобрачных, которое пришло месяц спустя после свадьбы, они милостиво ответили согласием.

Но прожили у брата только два месяца: счастливое воркование молодых, их поцелуи и взаимная нежность сводили сестер с ума.

Не раз за эти годы и Гица, и Эленуца, и Мария звали сестер переехать к ним жить. Но Эуджения с Октавией даже не благодарили их за приглашения.

Случалось, что, получая письма, они и не читали их, а остервенело рвали в клочки, только взглянув на почерк.

Так и старели они в Вэлень в ветшающем доме посреди пустого двора. И жизнь их с каждым днем становилась все бессмысленней, холодней и никчемней. Мужья их давным-давно с ними развелись и, забыв про «неудачную партию», женились по второму разу и жили себе припеваючи.

Эуджения и Октавия поседели, носы их удлинились, щеки отвисли, подбородки заострились. Каково было бедной Марине, которая уж и не ходила теперь — ползала из кухни в дом и обратно, видеть своих бедных дочек?..

Служанку давно рассчитали, работника тоже. За коровой ухаживала Марина. Она же и стряпала, и носила воду, она стирала и покупала припасы, мыла полы, убирала дом. Сгорбившаяся, седая, беззубая, день за днем справлялась она с привычной работой. В бездне безнадежности в ней воспрянула ее крестьянская натура, привыкшая к труду, к телесному напряжению. Но когда она видела две тени, в которые превратились родные дочери, она всякий раз вздрагивала, словно пробирал ее ледяной ветер. И, осенив себя широким крестом, шептала:

— Не оставь нас, святая дева пречистая!

Она пугалась своих дочерей, но еще ужаснее был для нее вечерний скрип калитки, которую целый день никто не открывал. Калитка скрипела, и во дворе появлялся высокий сутулый старик в ветхом пальто, заляпанном белой грязью, обутый в огромные стоптанные сапоги. Старик молча пересекал двор, неся в левой руке что-то круглое, завязанное в грязный носовой платок, а правой держа кувалду и бурав, обычные для рудокопов. Направлялся он прямо к кухне, где стояла большая железная ступка. Осторожно развязав узелок с мелкими кусочками породы, он всыпал горсть камешков в ступку и начинал их толочь.

Когда становилось совсем темно, Марина приносила свечку, и случалось, старик всю ночь напролет толок камень, выбирая из пыли едва заметные блестки, но не золота — а пирита, и складывал их осторожно в глиняный горшок, который прятал потом под кровать, стоявшую на кухне.

— Посмотри-ка! — улыбаясь во весь рот, обращался старик к Марине.

— Вижу, вижу, Иосиф, — отвечала жена, и голос у нее дрожал. — Иди поешь.