Архетипы и коллективное бессознательное

1. О понятии архетипа

¹⁴⁸ Понятие Великой Матери принадлежит к области сравнительной религии и охватывает широчайший спектр типов богини-матери. Само понятие не имеет прямого отношения к психологии, ибо в этой форме образ Великой Матери редко встречается на практике, да и то при исключительных обстоятельствах. Очевидно, данный символ является производным от архетипа матери. Если мы попытаемся исследовать происхождение образа Великой Матери с точки зрения психологии, то отталкиваться следует именно от архетипа матери как более содержательного. Хотя подробное обсуждение понятия архетипа едва ли требуется на данном этапе, целесообразно дать несколько предварительных замечаний общего характера.

¹⁴⁹ В былые времена, несмотря на определенное расхождение во взглядах и влияние Аристотеля, платоновскую Идею понимали как супраординатную и предсуществующую по отношению ко всем явлениям, что не вызывало особых трудностей. «Архетип» – далеко не новый термин; он использовался еще до Блаженного Августина и был синонимичен «Идее» в ее классическом, платоновском смысле. В «Герметическом Корпусе», датируемом, вероятно, третьим веком, Бог описывается как τò àρχέτυπον φϖς, «архетипический свет», то есть прототип всего света; иными словами, предсуществующий и супраординатный по отношению к явлению «свет». Если бы я был философом, я бы продолжил в платоновском ключе и сказал: где-то «за небесами» существует прототип или первичный образ матери, предсуществующий и супраординатный по отношению ко всем явлениям, в которых проявляется «материнское» в самом широком смысле этого слова. Но я эмпирик, а не философ; я не вправе полагать, будто мой специфический темперамент, мое личное отношение к интеллектуальным проблемам обладают универсальной значимостью. По-видимому, такое допущение приличествует только философу, который считает универсальность своих установок и наклонностей чем-то само собой разумеющимся и не признает (если только не загнать его в угол), что его философию обусловливает его «личное уравнение». Как эмпирик я должен подчеркнуть, что существует темперамент, который рассматривает идеи не просто как nomina, а как реальные сущности. Так уж получается – кто-то скажет, по чистой случайности, – что вот уже двести лет мы живем в эпоху, когда идеи не принято или даже неразумно считать чем-то, кроме nomina. Всякому, кто продолжает думать как Платон, приходится расплачиваться за свой анахронизм: он вынужден наблюдать, как «небесная», то есть метафизическая, сущность Идеи переносится в не поддающееся проверке царство веры и суеверий или же снисходительно передается в распоряжение поэтов. И вновь в извечном споре об универсалиях номиналистическая точка зрения одержала победу над реалистической, и Идея превратилась просто в flatus vocis. Это изменение сопровождалось (и в значительной степени было вызвано) выраженным подъемом эмпиризма, преимущества которого были слишком очевидны для интеллекта. С этого времени Идея перестает быть чем-то априорным и становится вторичной и производной. Естественно, новый номинализм сразу же объявил себя универсально верным, хотя и он основывается на определенном, весьма ограниченном тезисе, окрашенном темпераментом. Этот тезис звучит так: мы признаем значимым все, что поступает извне и может быть проверено. Идеальный случай – проверка с помощью эксперимента. Соответственно, антитезис заключается в следующем: мы признаем значимым все, что идет изнутри и не может быть проверено. Безнадежность этой позиции очевидна. Греческая натурфилософия с ее интересом к материи, вкупе с аристотелевскими рассуждениями, одержала запоздалую, но сокрушительную победу над Платоном.