Архиерей

Владыка перекрестился и вошел в алтарь. Отец Герасим остановился у амвона.

Алтарь выглядел еще неприветливее. Потускневшее окно слабо пропускало свет. Пыль покрывала даже святой престол, ризница состояла из нескольких поношенных облачений.

Осмотрев алтарь, владыка вышел на амвон, окинул еще раз общим взглядом церковь и, молча, вопросительно посмотрел на отца Герасима.

Тихо взглянул на владыку и отец Герасим…

Прошло несколько минут молчания…

Владыка продолжал смотреть на отца Герасима, на его поношенную, местами залатанную рясу, на сгорбившуюся спину, на поседевшую голову, на его еще молодое, но уже изрытое морщинами лицо, на тусклые глаза, на впалую грудь, на исхудавшие сухие руки… В глазах владыки отразилась дума. Вдруг он повернулся к алтарю, широким крестом помолился перед Царскими вратами и быстро пошел из церкви…

— Пойдемте, — сказал он, проходя мимо отца Герасима. Отец Герасим запер церковь и направился за архиереем.

Дойдя до кареты, владыка отдал приказание кучеру ехать домой одному и распрячь лошадей, а затем, повернувшись к отцу Герасиму, сказал:

— Мне нужно с вами поговорить и очень много… Пойдемте к вам на квартиру.

— Но, владыка, — смешался отец Герасим, с изумлением глядя на архиерея, — туда… нельзя… там… У меня нет квартиры.

— Как нет? А где же вы живете?

— То есть, квартира есть… но…

Отец Герасим совсем смутился, замолчал и потупился. Краска бросилась ему в лицо. Вдруг он выпрямился, как–то загадочно метнул глазами и, видно на что–то решившись, резко проговорил:

— Пожалуйте, Ваше Преосвященство.

* * *

Когда человеку случится быть раненым, он спешит к доктору, охотно раскрывает пред ним свою рану и терпеливо выносит ту боль, которую невольно причиняет ему доктор, тревожа рану своим осмотром. Человек позволяет тревожить рану, так как надеется, что после осмотра получит облегчение. Другое дело, когда ранами бывает покрыто все тело, когда нестерпимая, невыносимая, мучительная боль охватывает все существо. Тогда больной не дается осмотру, он уверен, что ему уже ничто не поможет, он отталкивает врача и в ответ на его старания оказать помощь, раздирающим душу голосом, корчась от мук, кричит в смертельном ужасе: «Ах, оставьте меня; ради Бога оставьте, не мучьте, дайте спокойно умереть».

Получив первые душевные раны, молодой и неопытный батюшка отец Герасим кинулся было к своему архипастырю, надеясь найти в нем себе врача; горький опыт раскрыл ему глаза; он понял, что нигде не найдет себе врача, и с тех пор никому уже больше не показывал своих ран и никому не позволял дотронуться до них.

Вопросительный взгляд владыки в церкви, брошенный на отца Герасима, и его желание поговорить с ним в его квартире, очевидно, наедине, дали понять отцу Герасиму, что от внимания владыки не ускользнуло его душевное настроение. Только недальновидный начальник, увидев запустение церкви, стал бы тут же делать ему выговор, чему отец Герасим был бы очень рад, так как это давало ему возможность сохранить неприкосновенным свое «Святое Святых». Новый владыка был проницателен: он увидел, всмотревшись в отца Герасима, что не лень и не преступное нерадение служат здесь причиной такого запустения в церкви. Он догадался, что это — отражение какой–то неизвестной ему душевной драмы, пережитой настоятелем. И он захотел заглянуть в глубь того, на что давала неясный намек церковная обстановка.

До ран отца Герасима хотели дотронуться, и хотел дотронуться человек, власть имеющий. Оттолкнуть его отец Герасим не мог. Так пусть же он увидит его раны и, ужаснувшись, сам убежит от него, оставив его умирать спокойно…

* * *

Вступив за порог квартиры отца Герасима, владыка не обнаружил никакого удивления. Казалось, он ожидал, что она и должна быть именно такой.

Было темно. Отец Герасим зажег лампу и подал владыке стул.

Слабый свет лампы не разогнал темноты, он только спугнул ее: теневые полосы, как ночные призраки, задрожали, заметались по комнате и, разбежавшись во все стороны, притаились по углам. Водворилась тишина. Отец Герасим слышал, как нервная дрожь охватила все члены его тела, как в голове закопошились все его многолетние страдальческие думы, и в воображении замелькали одна за другой картины пережитой жизни… Слова готовы были хлынуть у него потоком, но он молчал и ждал вопроса владыки.

— Лицо — зеркало души человека, — ровным и спокойным голосом начал владыка. — На вашем лице я прочел, что причиной такой заброшенности не может служить лень или нерадение, здесь какая–то более глубокая причина, пока неясная для меня. Кое о чем я, впрочем, догадываюсь, но все–таки хочется мне, чтобы вы сами разъяснили все. Знал я, что в двух–трех словах этого нельзя сделать, поэтому я отпустил свою карету. Не торопитесь. Временем располагайте по своему усмотрению, а главное, забудьте, что перед вами начальник, и только помните, что видите перед собой епископа, строителя тайн Божиих, Божиего и вашего слугу…

— Знаю, — резко оборвал отец Герасим, — в противном случае я не впустил бы вас сюда. — И вдруг то, что накопилось в душе отца Герасима за десятки лет прожитой жизни, прорвалось…