Архипелаг Грез

Дик шагал и шагал, вспоминая о Мойлите, порой с оттенком раздражения. Ситуация повторялась. Одно дело – придумывать образы в литературе, другое – ходить вдоль стены на пронизывающем ветру, снося тяготы суровой службы. В «Отрицании» Мойлиты человек мог переменить свою судьбу, подняться на непреодолимую стену и стать поэтом. Дик тоже хотел бы иной судьбы для себя, однако это желание не включало в себя суицидальный прыжок в неизвестность. Так что он тоже способен на свое отрицание.

Потом вспомнился ее голос в зале ратуши. Она написала рассказ, не побоявшись последствий, и сурово за это поплатилась. И опять в нем заговорили совесть и чувство долга, и Дик вновь задумался о том, возможно ли подняться на стену.

Здесь она было довольно высокой, но чуть поодаль располагались возвышенности для стрелков. Иногда ими пользовались.

Вдруг откуда-то донесся шипящий звук, и Дик сразу замер, пригнулся, взял на изготовку ружье и принялся всматриваться во мрак. Откуда-то издалека, из долины, донесся пронзительный тонкий звук, искаженный ветром и расстоянием, отразившийся от усыпанных снегом склонов. Это был гудок, возвестивший прибытие поезда.

Дик с облегчением поднялся – ну хоть что-то родное.

Пошел дальше, передернул затвор. По ту сторону стены кто-то повторил его действие.

А шипение все продолжалось.

Прошел еще час, близилось завершение вахты, как вдруг он заметил фигуру констебля, направлявшуюся к нему по полосе с электроподогревом. Замерзший к тому времени Дик остановился и с нетерпением стал ждать сменщика. Когда фигура приблизилась, стало ясно, что силуэт поднял руки и держит винтовку над головой.

Незнакомец остановился неподалеку и закричал с иностранным акцентом:

– Не надо стреляешь! Я сдаваться! Сдаваться!

Он был молод – пожалуй, ровесник, рукава и штанины униформы были порваны в клочья – он перелез через колючую проволоку. В немом удивлении Дик уставился на него.

Они стояли возле пузатой цистерны, из которой с шипением вытекал газ; этот звук заглушал собой злобный вой ветра.

В высоте над стеной врубился прожектор: под коленом чужака отливало багрянцем – одежда была пропитана кровью. Дик взглянул на солдата, в изумлении застывшего перед ним, и повторил, на этот раз громче:

– Не стреляй. Я сдаюсь.

Рядом стояла цистерна, и сквозь завывания ветра доносилось шипение газа.

Вражеский солдат сказал:

– Вот, винтовка.

Дик сказал:

– Вот – моя.

Они обменялись оружием, и пленный воздел к небу руки.

– Холодно, – пожаловался солдатик. У него заиндевели очки, и в ярком свете прожекторов не разглядеть было его лица.

– Нам туда, – позвал Дик, указывая на сторожку, притулившуюся на некотором удалении. Махнул в ее сторону дулом трофейной винтовки.

– Нам туда, – повторил молодой солдат, кивнув в сторону сторожки.

Они брели кое-как, утопая в снегу, против ветра, и Дик смотрел с завистью и восхищением на обтянутый шапкой затылок врага.

Шлюхи

Наконец я получил долгожданную увольнительную. Оставив войну за спиной, я направлялся в порт на северном побережье материка. Задний карман брюк оттягивало портмоне, набитое крупными купюрами, а впереди ждали пятьдесят дней отпуска по болезни, Это время полагалось мне для реабилитации после мучительных недель в военном госпитале, но по всему выходило, что с выпиской поторопились. Рассудок по-прежнему пребывал под действием отравляющих газов противника, а восприятие действительности было основательно искорежено.

Пока поезд громыхал по унылым безымянным равнинам южного материка, я, кажется, научился различать на вкус музыку боли, привык к пляске разноцветных звуков. Моим единственным желанием было поскорее оказаться на островах.

В ожидании парома на Луис – ближайший остров Архипелага – я пытался, как учили в госпитале, распознать и разложить по полочкам собственные галлюцинации.

Кирпичные дома из местного песчаника благородного бледно-коричневого оттенка, которые между приступами я воспринимал как старинные и прекрасные, в моих синестетических иллюзиях облекались в самые чудовищные образы. Они презрительно хохотали мне в лицо и испускали низкие пульсирующие звуки, сотрясающие грудь, а их стены на ощупь холодили, как удар закаленным клинком в сердце. Рыбацкие лодки в гавани переносились куда легче: они всего лишь издавали еле различимое на слух гудение. Армейское общежитие, где я заночевал, представляло собой скопище всевозможных ароматов. Коридоры смердели угольной пылью, обои благоухали гиацинтом, а одеяло обдавало дурным запахом изо рта.

Спал я плохо, постоянно просыпаясь от необычайно ярких и осмысленных снов. Один из них давно стал моим привычным кошмаром. Он возвращался ко мне каждую ночь с тех пор, как я оставил передовую. Мне снилось, что я все еще со своим взводом в окопах, мы пробираемся по минному полю, монтируя весьма изощренную систему наблюдения, – фантастически скрупулезная и технически сложная задача, – чтобы тут же ее демонтировать и отступить. Затем возвращаемся, снова ищем путь среди мин, снова устанавливаем систему, снова демонтируем ее, и так до бесконечности.