Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2

Как на Архипелаге под каждым придурком – пропасть (и гибель) общих работ, так и в стране под каждым жителем – пропасть (и гибель) Архипелага. По видимости страна много больше своего Архипелага – но вся она, и все её жители как бы призрачно висят над его распяленным зевом.

Страх – не всегда страх перед арестом. Тут были ступени промежуточные: чистка, проверка, заполнение анкеты – по распорядку или внеочередное, увольнение с работы, лишение прописки, высылка или ссылка[213]. Анкеты так подробно и пытливо были составлены, что более половины жителей ощущали себя виновными и постоянно мучились подступающими сроками заполнения их. Составив однажды ложную повесть своей жизни, люди старались потом не запутаться в ней. Но опасность могла грянуть неожиданно: сын кадыйского Власова Игорь постоянно писал, что отец его умер. Так он поступил уже в военное училище. Вдруг его вызвали: в три дня представить справку, что отец твой умер. Вот и представь!

Совокупный страх приводил к верному сознанию своего ничтожества и отсутствия всякого права. В ноябре 1938 года Наташа Аничкова узнала, что любимый человек её (незарегистрированный муж) посажен в Орле. Она поехала туда. Огромная площадь перед тюрьмой была запружена телегами, на них – бабы в лаптях, шушунах и с передачами, которые от них не принимали. Аничкова сунулась в окошко в страшной тюремной стене. – «Кто вы такая? – строго спросили её. Выслушали. – Так вот, товарищ москвичка; даю вам один совет: уезжайте сегодня, потому что ночью за вами придут!» – Иностранцу здесь всё непонятно: почему вместо делового ответа на вопрос чекист дал непрошеный совет? какое право он имел от свободной гражданки требовать немедленного выезда? и кто это придёт и зачем? – Но какой советский гражданин солжёт, что ему непонятно или что случай неправдоподобный? После такого совета опасёшься остаться в чужом городе.

Верно замечает Н. Я. Мандельштам: наша жизнь так пропиталась тюрьмою, что многозначные слова «взяли», «посадили», «сидит», «выпустили», даже без текста, у нас каждый понимает только в одном смысле!

Ощущения беззаботности наши граждане не знали никогда.

Прикреплённость. Если б можно было легко менять своё место жительства, уезжать оттуда, где тебе стало опасно, – и так отряхнуться от страха, освежиться! – люди вели бы себя смелей, могли б и рисковать. Но долгие десятилетия мы были скованы тем порядком, что никакой работающий не мог самовольно оставить работу. И ещё – пропиской все были привязаны по местам. И ещё – жильём, которого не продашь, не сменишь, не наймёшь. И оттого было смелостью безумной – протестовать там, где живёшь, или там, где работаешь.

Скрытность, недоверчивость. Эти чувства заменили прежнее открытое радушие, гостеприимство (ещё не убитые и в 20-х годах). Эти чувства – естественная защита всякой семьи и каждого человека, особенно потому, что никто никуда не может уволиться, уехать, и каждая мелочь годами на прогляде и на прослухе. Скрытность советского человека нисколько не избыточна, она необходима, хотя иностранцу может порой показаться сверхчеловеческой. Бывший царский офицер К. У. только потому уцелел, никогда не был посажен, что, женясь, не сказал жене о своём прошлом. Был арестован брат его, Н. У., – так жена арестованного, пользуясь тем, что они с Н. У. в момент ареста жили в разных городах, скрыла его арест от своего отца и сестры – чтоб они не проговорились. Она предпочла сказать им, и всем (и потом долго играть), что муж её бросил! Это – тайны одной семьи, рассказанные теперь, через 30 лет. А какая городская семья не имела их?

В 1949 году у соученицы студента В. И. арестовали отца. В таких случаях все отшатывались, и это считалось естественно, а В. И. не усторонился, открыто выразил девушке сочувствие, искал, чем помочь. Перепуганная таким необычайным поведением, девушка отвергла помощь и участие В. И., она соврала ему, что не верит в правдивость своего арестованного отца, наверно, он всю жизнь скрывал свое преступление от семьи. (Только в хрущёвское время разговорились: девушка решила тогда, что В. И. – либо стукач, либо член антисоветской организации, ловящей недовольных.)

Это всеобщее взаимное недоверие углубляло братскую яму рабства. Начни кто-нибудь смело открыто высказываться – все отшатывались: «Провокация!» Так обречён был на одиночество и отчуждение всякий прорвавшийся искренний протест.