Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2

Полковник передал У. лейтенанту, чтобы тот ещё обрабатывал, и тот скакал, угрожал и обещал, а У. тем временем подыскивал: как сильней всего и решительней всего отказаться?

Просвещённый и безрелигиозный человек, У. нашёл, однако, что он оборонится от них, только заслонясь Христом. Не очень это было принципиально, но безошибочно. Он солгал: «Я должен вам сказать откровенно. Я получил христианское воспитание, и поэтому работать с вами мне совершенно невозможно!»

И – всё! И многочасовая болтовня лейтенанта вся пресеклась! Он понял, что номер – пуст. «Да нужны вы нам, как пятая нога собаке! – вскричал он досадливо. – Пишите письменный отказ! (Опять письменный.) Так и пишите, про боженьку объясняйте!»

Видно, каждого стукача они должны закрыть отдельной бумажкой, как и открывают. Ссылка на Христа вполне устраивала и лейтенанта: никто из оперчеков не упрекнёт его, что можно было ещё какие-то усилия предпринять.

А не находит безпристрастный читатель, что разлетаются они от Христа, как бесы от крестного знамения, от колокола к заутрене? Вот почему наш режим никогда не сойдётся с христианством! И зря французские коммунисты обещают.

Глава 13 Сдавши шкуру, сдай вторую!

Второй лагерный срок. – Бей лежачего! – Регенерация сроков – форма жизни Архипелага. – Механическая подача второго срока без следствия. – Во время войны лагерное следствие – спасение кумовьёв. – Всюду заговоры! – Следствие Александра Бабича. – Берут – заметных. – Буреполомский набор по агитации. – Срок за Горького. Срок за Пушкина. – Даже лагерный арест как тяжёл. – Лагерная тюрьма. Воркутинская Тридцатка. – «Следственная палатка». – Следственная тюрьма Оротукана. – Скученность Серпантинки. – Лагколлегия, лагерный суд. – И снова на работу.

Лагерные расстрелы 1938 года – кашкетинские, гаранинские. – На Старом Кирпичном заводе. – Глумление блатных. – Расстрел-фантазия. – Пощажённые. – Расстрелы малых групп. – «Если вы когда-нибудь выйдете – расскажите!..» – Расстрел в ущельи у реки Усы. – Судьба расстрельщиков и самого Кашкетина. – Закопка живых на Адаке.

Можно ли отсечь голову, если раз её уже отсекли? Можно. Можно ли содрать с человека шкуру, если единожды уже спустили её? Можно!

Это всё изобретено в наших лагерях. Это всё выдумано на Архипелаге. И пусть не говорят, что только бригада – вклад коммунизма в мировую науку о наказаниях. А второй лагерный срок – это не вклад? Потоки, прихлёстывающие на Архипелаг извне, не успокаиваются тут, не растекаются привольно, но ещё раз перекачиваются по трубам вторых следствий.

О, благословенны те безжалостные тирании, те деспотии, те самые дикарские страны, где однажды арестованного уже нельзя больше арестовать! Где посаженного в тюрьму уже некуда больше сажать. Где осуждённого уже не вызывают в суд. Где приговорённого уже нельзя больше приговорить!

А у нас это всё – можно. Распластанного, безвозвратно погибшего, отчаявшегося человека ещё как удобно глушить обухом топора! Этика наших тюремщиков – бей лежачего! Этика наших оперуполномоченных – подмощайся трупами!

Можно считать, что лагерное следствие и лагерный суд тоже родились на Соловках, но там просто загоняли под колокольню и шлёпали. Во времена же пятилеток и метастазов стали вместо пули применять второй лагерный срок.

Да как же было без вторых (третьих, четвёртых) сроков утаить в лоне Архипелага и уничтожить там всех, намеченных к тому?

Регенерация сроков, как отращивание змеиных колец, – это форма жизни Архипелага. Сколько колотятся наши лагеря и коченеет наша ссылка, столько времени и простирается над головами осуждённых эта чёрная угроза: получить новый срок, не докончив первого. Вторые лагерные сроки давали во все годы, но гуще всего – в 1937–38 и в годы войны. (В 1948–49 тяжесть вторых сроков была перенесена на волю: упустили, прохлопали, кого надо было пересудить ещё в лагере, – и теперь пришлось загонять их в лагерь с воли. Этих и назвали повторниками , своих внутрилагерных даже не называли.)

И это ещё милосердие – машинное милосердие, когда второй лагерный срок в 1938 давали без второго ареста, без лагерного следствия, без лагерного суда, а просто вызывали бригадами в УРЧ и давали расписаться в получении нового срока. (За отказ расписаться – простой карцер, как за курение в неположенном месте. Ещё и объясняли по-человечески: «Мы ж не даём вам, что вы в чём-нибудь виноваты, а распишитесь в уведомлении».) На Колыме давали так десятку, а на Воркуте даже мягче: 8 лет и 5 лет по ОСО. И тщета была отбиваться: как будто в тёмной безконечности Архипелага чем-то отличались восемь от восемнадцати, десятка при начале от десятки при конце. Важно было единственно то, что твоего тела не когтили и не рвали сегодня.

Можно так понять теперь: эпидемия лагерных осуждений 1938 года была директива сверху. Это там, наверху, спохватились, что до сих пор помалу давали, что надо догрузить (а кого и расстрелять) – и так перепугать оставшихся.