Архипелаг исчезающих островов

На протяжении нескольких лет мой и Андрея постоянный адрес был — Арктика, причем северо-восточная. Старались не очень отрываться от «своего» моря, держаться поблизости — на всякий случай! В переулок между Пречистенкой и Остоженкой наведывались лишь от времени до времени.

Лиза исправно встречала и провожала нас, единственный оседлый участник триумвирата. Ее метания кончились. Она поступила в строительный институт, наконец-то «найдя себя» в одной из наиболее романтических профессий того времени.

Весной 1931 года Андрей по-прежнему находился на острове Большой Ляховский, а я был в бухте Тикси, когда из северо-восточного угла Восточно-Сибирского моря донеслись тревожные сигналы «SOS». Их передавало сухогрузное судно «Ямал», зажатое плавучими льдами и дрейфовавшее с ними на северо-запад.

Сигналы приняли одновременно несколько полярных станций, так как за «Ямалом» с недавних пор было установлено непрерывное наблюдение в эфире.

Судно принадлежало нашей дальневосточной экспедиции. Летом 1930 года оно побывало в устье Колымы, а на обратном пути во Владивосток встретило сплоченные льды и пыталось укрыться в Колючинской губе, но проникнуть туда не смогло и вмерзло в припай у входа в губу.

Часть зимы прошла благополучно. Однако в феврале 1931 года сильные ветры оторвали кусок припая вместе с «Ямалом» и потащили в Чукотское море. Так начался дрейф, все эти зигзаги, вензеля и петли, от которых кругом идет голова, когда смотришь на карту.

Легонько покусывая корабль, то сжимая, то отпуская его, как кошка, забавляющаяся пойманной мышью, плавучие льды донесли его почти до координат Земли Ветлугина и здесь раздавили.

«Ямал» пошел ко дну. Команда успела выбраться на лед.

Тотчас же были организованы спасательные работы. Первым к месту аварии долетел самолет, базировавшийся на острове Большой Ляховский. Я прилетел позже Андрея с группой самолетов, отправленных из бухты Тикси.

Дел было невпроворот. Гидрологам и метеорологам, включенным в состав спасательной экспедиции, приходилось быть начеку. Погода капризничала. Сжатия учащались. То и дело по льдам словно бы прокатывалась судорога. Нетрудно представить, что произошло бы, если бы в разгар эвакуации сюда проник циклон с обычными для него жестокими ветрами.

Нам так и не пришлось повидаться с Андреем: расписание самолетов не совпадало. Я узнал лишь, что он сделал серию фотографических снимков, пролетая над районом «белого пятна». Делал их, понятно, и я, расходуя кассеты более осмотрительно, чем когда-то над проливом Лонга.

И что же?

Льды и туман… Туман и льды… Больше ничего!

Да, да, представьте себе!

Я пользовался каждым появляющимся в тумане окном-просветом, чтобы сделать снимок. Их было не так много, этих просветов. И на пленке они ничем не отличались друг от друга. Ни единого, даже самого маленького, черного пятнышка! Ни признака суши!

Между тем я самым тщательным образом определял направление, и не по магнитному компасу, который может подвести в тех местах, а по солнечному указателю курса.

Фотоснимки, сделанные с большой высоты и охватывавшие значительную площадь, последовательно фиксировали наш путь.

Над предполагаемым районом Земли Ветлугина летчик сделал несколько кругов.

Я был так обескуражен неудачей, что, вернувшись в Тикси, безропотно отдал проявленные фотопустышки напористому весельчаку-корреспонденту центральной газеты — просто как-то обмяк, душевно ослабел.

Однако заметьте, ни на минуту не позволил себе усомниться в Петре Ариановиче, в точности его расчетов, в правильности научного предвидения. Так и заявил корреспонденту — признаюсь, даже с некоторой запальчивостью.

Тот был поражен.

— Но вы же не видели землю! — сказал он.

— Туман… туман…

Корреспондент продолжал удивленно смотреть на меня.

— Туман помешал! — с раздражением пояснил я. — Длинные полосы тумана лежали над районом «белого пятна». За ними, конечно, и прячется земля!..

В Москву я вернулся в отвратительном настроении.

Еще бы! Побывать, хоть и мимоходом, над заповедными ветлугинскими координатами — и безрезультатно! Земля не пожелала показаться из тумана.

Я сам после этого ходил как в тумане. Был так рассеян, так погружен в свои мысли, что, прилетев из Тикси в Москву, забыл чемодан в аэропорту, но унты и шапку-треух зачем-то прихватил с собой.

А день выдался на редкость жаркий, что иногда случается в Москве в конце мая. Москвичи разгуливали в легковесных панамках и незапятнанных белых брюках, москвички в совсем уж невесомых сарафанах самой игривой и пестрой расцветки. Один я выглядел как заморское диво: в свитере, в пиджаке и суконных брюках, под мышкой унты, в руке треух, которым обмахивался вместо веера.

Мое появление в трамвае, где пассажиры стояли впритык, не вызвало энтузиазма.

— Хотя бы на подножке ехали! — простонал кто-то. — Такая духотища здесь, а тут еще вы с унтами со своими.

Стоявший навытяжку толстяк повертел шеей, потом, покосившись на унты, спросил слабым голосом:

— С периферии?

— Из Арктики.