Архипелаг исчезающих островов

Я обратился в отдел кадров Академии наук. И среди научных работников не было Петра Ариановича.

После некоторых колебаний мы решились написать Веронике Васильевне. Ответа на письмо не получили. Потом узнали стороной, что Вероника Васильевна вышла замуж — вскоре после революции — и переехала на жительство в другой город. Оборвалась и эта тоненькая ниточка, связывавшая нас с Петром Ариановичем.

Что же произошло с ним? Неужели умер?..

В это было трудно поверить. О таких людях, которые всеми помыслами и делами своими устремлены в будущее, не так-то просто сказать: «Умер».

Умер, не нанеся на карту свои острова?..

Да, клад, завещанный Петром Ариановичем, оставался нетронутым. То был географический клад — острова, охраняемые льдами и туманом. И на пути к островам нельзя было «рыскать», как говорят моряки, то есть отклоняться от заданного курса. Стрелка компаса, закрепленная неподвижно, указывала на северо-восток!

— Не забывай афоризм, — поучительным тоном повторял Андрей. — «Если хочешь достигнуть чего-нибудь в жизни, будь целеустремленным».

Андрей гордился своей целеустремленностью. Я порой разбрасывался, по его мнению.

— У тебя шквалистый характер, — сказал он однажды.

— То есть?

— Как ветер, налетающий порывами.

— А у тебя?

— О! Постоянно дующий легкий бриз, — сказал он, но сам не выдержал и захохотал.

Вот уж ничего похожего на бриз, на его нежнейшее, ласкающее дуновение!

Наружность моего друга соответствовала его характеру: остался букой, таким же, каким был в детстве.

Он не имел уменьшительного имени. Язык не повернулся бы назвать его Андрюша или Андрейка. Андрей — это было то, что полагалось. Андрей — это было хорошо!

Только крупный вздернутый нос нарушал общее впечатление. Очень забавны были эти широкие, будто любопытные, ноздри. И по-прежнему нос смеялся со всем лицом: покрывался мелкими складочками и морщинками, точно Андрей собирался чихнуть. Смеялся мой друг не часто, но зато уж закатывался надолго, совсем как Петр Арианович.

…Устроились мы в бывшем студенческом общежитии между Пречистенкой и Остоженкой. То была необычная квартира. За сравнительно короткий срок она переменила нескольких хозяев. До революции здесь обитал какой-то богатей, роскошествовавший в просторных высоких комнатах, отделанных под дуб, с тяжелыми лепными карнизами. Потом его вытряхнули вон, а дуб и карнизы остались, но уже перегороженные стеночками. По коридору, громко переговариваясь и хохоча, забегали студенты и студентки, на разные голоса завыли на кухне примусы, и в ванной поселился мрачный ветеринар с усами и бородой.

В спешке понаделали слишком много комнат, и самого разного калибра. Одна была так велика, что в ней помещался чуть ли не целый курс, в другой, казалось, живет всего один лишь платяной шкаф, чудом уцелевший от богатея после всех перемен.

Прошло пять-шесть лет, и характер квартиры вновь изменился. Большинство студентов окончило вузы, иные переженились, обзавелись детьми. Со всех сторон понаехали к ним родственники в провинциальных салопах и тулупчиках, коридор заполнился чемоданами, раскладушками, корзинами и картонками, а на кухне появились бранчливые старушонки, которые вместе с клопами понавезли уйму кухонных дрязг и распрей.

В бывшем студенческом общежитии очутился даже нэпман с семьей, обменявшийся с кем-то комнатами. «Частнокапиталистический сектор», — называла его наша молодежь и особенно вызывающе выбивала чечетку перед обитой войлоком нэпманской дверью. А наряду с ним сохранился и одинокий пожилой студент, носивший усы торчком и эспаньолку образца 1913 года. Он учился в своем ветеринарном институте что-то уже одиннадцать или двенадцать лет. Бури и штормы проносились над его головой — мировая война, революция, гражданская война, — а он все учился и учился. Да, припоминаю: именно двенадцать! Как-то по коридору, напевая и приплясывая, промчалась одна из рабфаковок, а ветеринар, который по обыкновению корпел над своими учебниками, выскочил из ванной и закричал ей вслед: «Трулялям? Трулялям? Из-за этого вашего „трулялям“ я двенадцать лет институт не могу кончить!»

Возможно, дело было не только в «трулялям». Багровое лицо бедняги, к сожалению, выражало только натугу, ничего больше. Впрочем, он был безобидный, хоть и мрачный, и мы с Андреем быстро сошлись с ним.

Мы вообще сразу освоились в этом мирке: сочувствовали «вечному студенту», ухаживали за рабфаковками, презирали старушонок, трусливо сгибавшихся над своими примусами («Как бы сосед керосину не отлил»), и коллективно ненавидели проникший в нашу квартиру «частнокапиталистический сектор».

Мадам, супруга нэпмана, чуть ли не каждый день ходила жаловаться на нас в домоуправление: «Из угловой комнаты студенты — ну, этот, кудрявый, и товарищ его, в кожаной куртке, — опять с семи утра топали по крыше, а крышу, учтите, три года не ремонтируют, крыша и без того течет».

Мы занимались на крыше закалкой. Даже зимой выскакивали на чердак, голые по пояс, быстро пролезали в узкое чердачное окно и выбегали на крышу, делая руками такие движения, точно плыли брассом.

Холодно? Вздор! Сейчас будет тепло!