Архипелаг Святого Петра

— Настасья Петровна, — сказал я с чувством, — пожалуйте ручку. Давно не видались, страсть как соскучались.

— Все бы вам шутить и век шутить, сударь мой, — она медленно сняла перчатку, она зачем-то ее снимала, пока я подходил, — известное дело, лета молодые.

Я целовал ее маленькую смуглую руку в серебряных колечках, легкий шум в ушах, подобный шуму листьев. Суставчик, впадинка, суставчик, январь, февраль, март, апрель, в июле и августе тридцать один и тридцать один день, с бугорка на бугорок, минуя ложбинку, сентябрь, октябрь, ноябрь, у меня захватило дух. Что вы собираете? Кленовые листья осени любви нашей, маньёсю, им нет числа. Нет числа, датировка не предусмотрена, мэм. Какой-то малость поддатый филотеамонист (то бишь уличный зевака) остановился на той стороне узкой улочки и наблюдал, как долго, бесконечно долго целую я ее руку.

— Куда мы идем? Вижу по вашим бровям, матушка барыня, что движение наше целенаправленное.

— Мы к гадалке идем.

— Ты смеешься.

Я еще не знал о ее привычке ходить к гадалке для выяснения обстоятельств ближайшего либо отдаленного будущего в поисках ответа на вопросы, коими озадачивает жизнь, для успокоения души, в попытке разгадать сон и просто так.

— Абсолютно серьезно.

Тут она мне ладошкой рот закрыла, чтобы прервать фонтан моего пионерского красноречия, монолога о суевериях и предрассудках.

— Пусть она и твою руку посмотрит. Молчи, не возражай. Ну пожалуйста. Ну ради меня. И не посмеивайся там, не ухмыляйся, веди себя хорошо, ладно?

Лестница огромного темно-серого углового дома оказалась на удивление легкой. Легкой на подъем. Есть лестницы, к которым лучше не подходить, а есть легкие на подъем. В новостройках, где потолки так низки, что хочется их с темечка стряхнуть (странно: почему низкий потолок не заметен в избе, он там ниже некуда — и так томителен в «хрущобе»?), чаще всего от одного небольшого марша сводило икры и перехватывало дыхание; на третий этаж прибывали вы высунув язык. К гадалке, жившей на шестом (при высоченных потолках в квартирах), поднимались мы словно в мезонин двухэтажного дома. Видимо, сие зависело от наклона марша и высоты ступеней. Архитектор прошлого века не экономил пространство («полезную площадь») за счет лестницы, зато и пролет вышел большой, мечта самоубийцы, я со своей боязнью высоты поглядывал в маленькую пропасть не без трепета, и ступени были пологими; шли мы плавно. Даже и взгляд искоса в вертикальный столб пустоты, обрамленный каскадом ступеней, мне не нравился, я стал смотреть под ноги; между третьим и четвертым этажами в одной из ступеней увидел я отпечаток, окаменелость, большая рыба незапамятных эпох, теллур ли, девон ли, светло-золотой скелетик в серо-золотом камне.

— Смотри, какое чудо! Листик каменной книги! Мечта палеонтолога. Давай утащим ночью ступеньку.

— Лестница без ступенек — меня такое сновидение кошмарное преследует. Как же ты ее заметил? Я сколько хожу, никогда не видела.

Настасья разглядывала отпечаток рыбы.

— Она жила-была; плавала, рядом с ней ихтиозавр плыл, над ней летел летающий ящер, по берегу ходил мамонт, кого только там не было, мы их названий не знаем, но тогда они гуляли сами по себе и безымянные, это потом их ученые поназывали. Она в мире присутствовала, а слов в мире не было еще. Потому-то все было иное. Никто не именовал небо небом.

— Только боги, — сказал я.

Доисторическая рыба ее совершенно заворожила.

— Зато теперь слова есть, — сказал я. — Сударушка моя, любушка, жизнь моя, красавица барыня.

— Мне нравится твоя валдайская возвышенность слога, — сказала она медленно и обняла, ко мне прижалась, охватила руками.

Прижалась ко мне вся, всю ее я и чувствовал: живот, грудь, бедра, я чувствовал ее желание, видел ее полузакрытые веки. В минуты ласк глаза ее становились ýже и раскосее, совсем Ниппон, сонные очи гейши, японской тихой панночки; днем и в минуты раздумий ее глаза округлялись, как бы обрусев. В дни ее нелюбимого ветра и мигрени она тоже бывала узкоглазой, томной, едва проснувшейся.

— А мне милы твои низменные чувства, — сказал я, тихонько отстраняясь.

Я взял ее за хрупкое птичье запястье, браслеты, как всегда, мне мешали, ссыпаясь; и мы продолжали идти вверх по лестнице, ведущей вверх. И только одна ступень не вела ни вверх, ни вниз — ступень с древней рыбою; от гадалки, идя вниз по лестнице, ведущей вверх, мы снова остановились на этой ступени, балансируя, обнимаясь, летя в ничто, и во всегда, и во всюду и при том как бы оставаясь на месте, чувствуя себя всеми влюбленными мира, но и именно собою, Н. и В., инициалы, черты лица, линии ладоней снова смешались, некоторые из линий переходили с ее ладони на мою, а в зеленеющем небе большого — во всю стену — прошлого века лестничного окна уже загорались звезды, знающие про нас все. Н. и В. или А. и В.? Что значилось в тонюсеньком с грязно-зеленой обложечкой чиновничьем паспорте ее? Настасья? Анастасия? Анастасия означало «воскресшая из мертвых». Дочь я назвал Ксенией — «странницей».