Архитектура и политика. От ренатурализации к безграничной любви

Следующая серия размышлений и сомнений по поводу увиденной во сне «архитектуры будущего» касалась уже не столько формы подачи этой архитектуры, сколько ее собственных формальных качеств. Как уже говорилось, какого-то заметного воодушевления или изумления в момент демонстрации я не испытал. Впрочем, не было и чувства разочарования: я успел с удовольствием отметить никогда ранее не встречавшиеся изменчивые полихромные фактуры, остроумные решения угловых швов облицовки, изобретательную вертикальную планировку и множество других привлекательных деталей. Кроме того, и это намного существеннее, в представшем передо мной голографическом ансамбле были учтены и выполнены все наиболее принципиальные с точки зрения современного урбанизма функционально-композиционные требования: максимум обустроенных открытых пространств для пеших прогулок и общения, сбалансированная плотность, совмещение друг с другом различных программ, изобилие зелени, полное изгнание с поверхности потоков скоростного транспорта и т. п. Разумеется, на уровне своего смыслового каркаса все «новое» при внимательном анализе оказывается не более чем логической производной чего-то уже известного – вариацией «старого», поверх которой, подобно искристой полупрозрачной мантии, наброшен слой «буйных и бессмысленных» комбинаторных игр воображения, создающих поверхностное ощущение беспрецедентности. Но в данном случае материалом для такой проекции или экстраполяции в будущее послужили не просто какие-то случайные впечатления прошлого, а впечатления, с одной стороны, наиболее общие, наиболее характерные для всего постмодернистского этапа развития архитектуры, а с другой – впечатления, выражающие, по принятым меркам, наиболее прогрессивные, гуманистические и эмансипаторные тенденции. Если отвлечься от деталей, связанных с ожидаемым прогрессом строительных и других технологий, то получится, что язык этой воображаемой архитектуры был мне хорошо знаком: основу составляли сравнительно простые геометрические формы, без труда прочитывающиеся с большого расстояния, в которые сознательно введены элементы абстрактной, легкой и непритязательной скульптурной импровизации – косые сдвижки, подрезки, изгибы, закругления или спиральные подкручивания объемов. В сочетании с полихромией, пусть и довольно сдержанной, все это складывается в образ то ли жизнерадостного подводного мира, то ли цветущего полевого разнотравья, то ли витрины парфюмерного магазина или набора погремушек для новорожденных. Именно такое впечатление производят в самом общем приближении Московский международный деловой центр (ММДЦ), новый шанхайский бизнес-центр Пудонг и множество других подобных комплексов, выросших по всему миру за последние тридцать лет. На каком-то самом фундаментальном уровне с архитектурой при переходе к постмодернизму произошло примерно то же, что и с коммерческой упаковкой, например с тарой для безалкогольных напитков и жидких моющих средств. Целомудренный модернист полагал: 1) что при определении формы бутылки необходимо стремиться к чисто практически обусловленному, «математически идеальному» решению; 2) что, соответственно, все человечество вполне может обойтись какой-то одной, производимой в массовом порядке (и потому дешевой) моделью и 3) что для внешнего распознавания содержимого достаточно наклеенной на бутылку индивидуально разработанной этикетки. Сегодня же каждый из брендов старается залить свою продукцию в бутылку какого-то особого, подчеркнуто индивидуального дизайна. Правда, дизайн этот даже в самых экстремальных случаях не отличается сколько-нибудь замысловатой сложностью – он, в частности, еще весьма далек от прихотливых пластических фантазий рококо или югендстиля а-ля Гауди. Будучи лишь отчасти экономически детерминированной, эта сравнительная сдержанность современного прикладного конструктивно-оформительского творчества в основном следует некоей негласно распространившейся и интуитивно поддерживаемой норме пластического разнообразия , которая стала на порядок более либеральной, чем в аскетичные времена модернизма. Современная культурная ситуация требует от архитектурного/дизайнерского решения, чтобы оно, подобно Улиссу, сумело проскочить между двумя одинаково «опасными» крайностями: одна из них может быть обозначена как «слишком простое», то есть слишком суровое, однозначное, а потому скучное, монотонное и бессодержательное; другая – как «слишком сложное», то есть слишком непонятное, заумное, закрытое, а потому незапоминающееся и, стало быть, опять-таки бессодержательное. Ход рассуждений, таким образом, вновь приводит нас к теме коммуникации и демократизма архитектуры, однако теперь уже не в связи с алгоритмом проектно-строительного процесса, а в связи с формальными свойствами самих проектируемых сооружений. Не являются ли непринужденная общительность, оранжерейное разнообразие и «сексапильность» современной архитектуры своего рода компенсацией или даже прикрытием все еще весьма недемократичных способов ее разработки и внедрения? И если да, то как возник и за счет каких гласных или негласных конвенций устойчиво воспроизводится этот «развлекающе-умиротворяющий» режим формообразования?