Архив

– Что вы кричите, Женя? – Тая покосилась на безмолвно сидящую Чемоданову.

– Это ж надо, а?! Что они держали под спудом! – продолжал Колесников и прошелестел пожелтевшими сухими страницами: – «Многоуважаемый господин Бе-нуа! Ваш коллега, господин Мережковский, написал о футуризме как о грядущем хамском движении на святое искусство. Мережковский обнаружил в себе боязнь, что грядущий хам вырвет у него самку, и завыл, как настоящий мандрила или готтентот…»

– Что такое готтентот? – ревниво перебила Тая.

– Господи… Дослушай до конца! Готтентот? А черт его знает. Вроде знал, на языке вертится.

– Готтентоты – это древние племена Южной Африки, – отозвалась Чемоданова бесстрастным голосом.

Колесников вытянул палец вверх и укоризненно посмотрел на Таю.

– Ну и что? Зато я знаю, что такое мандрила, – ответила практикантка. – И даже видела людей, похожих на мандрилу. – И добавила шепотом: – Когда мне будет столько лет, как ей, я тоже буду знать о готтентотах.

Колесников возобновил чтение:

– «Хамы все идут, один за другим, и в наше время сколько их прошло. Моне, Курбе, Гоген, Ван Гог, Милле, хам Сезанн и еще более охамившиеся Пикассо и Маринетти, не говоря уже о нас, доморощенных хамах. А господин Мережковский стоит на площади нового века, среди бешеного круговорота моторов в небе и на земле, смотрит обезумевшими глазами, держит кости Цезаря над седой головой и кричит о красоте. Но слова его не слышны на небе. А на Земле ближе и понятнее рев пропеллера, – Колесников запнулся, разбирая почерк. – Так, так… «Но, господин Бенуа, хам ли пришел? Хам ли желает воздвигнуть новое?»…Не пойму. Ну и почерк… «Да, вам, господин Бенуа, привыкшему греться у милого личика, трудно согреться у лица квадрата. Я тоже согласен, что Венера будет потеплее, но голландская печка еще теплее. Но теплота первой мне не нравится, очень уж смердит потом цезарей». – Колесников умолк, разглядывая письмо. – Тая! Что у вас было по палеографии? Тройка? – Колесников пододвинул к Тае письмо.

– «Нет, господин Бенуа, – не найти вам секрета заклятия и не вогнать меня в стадо свиней, – бойко прочла Тая. – Ибо секрет заклятия есть само искусство творить, а оно во времени, а время больше и мудрее свиней. И на моем квадрате никогда не увидите улыбки милой Психеи. И никогда он не будет матрацем любви… Константин Малевич. 1916 год, май… Постскриптум. Ввиду того, что в прессу двери нам закрыты, пишу Вам лично…» Все!

– Молодец! Слушай, у тебя дар, – проговорил Колесников.

– По палеографии у меня пять, – съязвила Тая.

Колесников благоговейно раскладывал письма. Как они оказались в сундуке?!

Колесников подровнял листы. Надо бы отдать реставраторам. Кое-где фразы совсем блекли и пропадали. Только вряд ли Софочка подпишет направление на реставрацию. Опять раскричится: «Тут документы основного фонда продают через комиссионные магазины!» Скандал, что она закатила в «Старой книге», до сих пор стоит у Колесникова в ушах. Как она взнуздала директора магазина, этого субчика Анания. То, что Софья Кондратьевна не оставит это дело, сомнений не вызывало.

Колесников взглянул в зеркало. Он видел черные смешливые глаза Чемодановой.

– Женя! Ты плохо кончишь, – произнесла Чемоданова. – В тебе сидит тихий черт. И твоя эта… странная прическа.

Колесников прижал ладонью нелепо торчащие жесткие волосы. Чемодановой он мог простить многое. Из всех дам, что работали в архиве, он с особым благоговением думал о ней, и каждое ее замечание весьма беспокоило – значит, она видит, а не бездумно скользит черными глазами, точно из окна автобуса.