Архив Долки

— Отец Гравей, — сказал он серьезно, — мне сейчас надо уйти, не трудитесь провожать. Мистер Бёрн в мое отсутствие подробно объяснит, какого рода работой он желал бы заняться. Вкратце так: он желает начать изучение вопроса, как ему оказаться рукоположенным в священники… в иезуитские священники, само собой.

Отец Гравей, в свою очередь, едва устоял на ногах.

— Что вы сказали? Что? Матерь божья да глянет на нас милосердно!

Джойс продолжал сидеть, недвижим.

— Что во имя небес вы имеете в виду? — потребовал ответа отец Гравей.

Мик помусолил шляпу и пристроил ее себе на голову.

— Именно то, что сказал, отче. До свиданья, всех благ и вам, и мистеру Бёрну. До свиданья, Джеймз. Увидимся погодя.

С невыразимым облегчением оказался Мик на улице, хоть и в смешанных чувствах — и с затхлым ощущением вины. Он что же, цинично выставил Джойса дураком? Не по своей воле уж точно, но, возможно, было б разумнее оставить рассказ доктора Крюитта о том, что Джойс жив и в Ирландии, без внимания. Умственные неурядицы последнего, вероятно, теперь умножатся, а не рассеются. Кто же знает? В любом случае отныне он в руках, приученных помогать и дарить утешение во множестве его видов: он более не жалостно беспомощен, не подвешен в воздухе. И отныне ярлык «Задача» в голове у Мика можно сменить на «Решено» или даже «Сбыто с рук».

Что оставалось? Визит в гостиницу «Рапс» в Долки, немедля, дабы разобраться с Мэри и наконец захлопнуть эту дверь, из-под которой сквозит.

Шаги его, покуда направлялся он к трамваю, были медленны, а лицо — озабоченно.

Глава 20

Мысли у Мика в голове, казалось, двигались рывками, подобно здоровенному трамваю, который вез его в Долки, но мыслям тем недоставало привычности и предопределенности Старого доброго трамвая.

Его видение происходящего в том, что должно быть продуманной, завершающей вылазкой в его жизни, было несколько раздерганным. Два предыдущих эпизода оказались суровыми, но не вовсе неудовлетворительными: он смягчил угрозу Де Селби, возможно — навсегда, и привел Джеймза Джойса, духовно, в место, где более чем ожидаема некая тень утешения, коего он искал. Даже если выяснится, что он и впрямь не в своем уме, святые отцы за ним присмотрят.

Отчего же тогда быть ему сейчас смутно озабоченным об оставшихся на вечер делах? Они касались в кои-то веки в основном его лично и его будущего. Он попросту скажет Мэри твердо, даже простецки, что на нее у него больше нет времени и что все кончено. Память или, вернее, воспоминания о давно миновавшей нежности — всего лишь сентиментальность, глупая школярская безалаберность: все равно что ходить с нечистым носом. Он теперь взрослый мужчина и вести себя должен соответственно. Впрочем, с чего он решил, что у цистерцианцев была в Дублине обитель? Дурацкий недосмотр, ибо Мик оказывался из-за него в положении человека, готового сим же вечером уйти, однако неведомо куда. А что же мать? Если он оставит работу и подастся в монастырь, как она выживет? Решено: жить будет со своей младшей сестрой, у коей, пусть и не богатой, имелась дочь, а еще она заведовала пансионом.

Превыше всего требовалось спокойствие.

Знание людей и вращение в какой попало компании усложняли и без того вовсе не простую задачу бытия. Может, и есть некоторая правда в презрительной насмешке, что, дескать, монахи и монахини — попросту трусы, сбежавшие от испытаний жизнью, готовы до самой смерти спать, есть, молиться и возиться со всякой ребячески бессмысленной «работой». Ужель монастырь — лишь уловка ради уединения и обособленности, подобно лихорадочному карантинному госпиталю? Нет, это дом самого Господа. Подобные мысли по происхождению своему нечистоплотны. Какой постижимый прок мог он, Мик, извлекать, к примеру, из общения с Хэкеттом? Или, уж раз на то пошло, с Мэри? Первый развивал в нем алкоголизм, вторая — вожделенье. А десяток людей, с какими он якшался по службе? Жалкие, суетные ничтожества, безликие созданья и — что еще хуже — зануды. Может, и окружающие считали занудой его самого? Какая разница? С чего ему тревожиться о том, что там себе думают окружающие? Он будущий траппист, ему предстоит поворотиться спиной к любым удовольствиям, но не так-то просто это дастся, поскольку о том, что можно было б назвать удовольствием, он практически не знал ничего.

Когда транспорт его наконец, грохоча, замер, он смутно различил пониже Долки-стрит — кое-где в лавках уже зажглись ранние огоньки. Бредя вниз по лестнице, он осознал, что впал в скверное настроение. Отчего? О, ничего особенного — ничего, что добрая приличная выпивка (не джин) не смогла бы исправить, прежде чем он займется в «Рапсе» Мэри. У ближайшей лицензированной стойки он разглядывал янтарный талисман стакана с виски и вновь утвердился в решении о том, что держаться ему следует на высоте. Будь проклят «Финнегана подымем», впрочем, и весь прочий бессвязный хлам! Каково учение Церкви по вопросу литературной развращенности? Этого он не знал, однако, вероятно, мог бы выяснить — в каком-нибудь буклете Общества католической истины, два пенса за штуку.