Архив шевалье

– Кстати, знаете, почему я без злости не могу про так называемую любовь к Отечеству говорить? А потому что Отечество – это люди, а не географическое место. Получается, я людей должен любить! Это каких же? Тех, что большевикам верноподданнически сапоги слюнявили? А если не про людей речь, тогда про что? Может, про березки, про куст ракиты над рекой? Видал я эти березы под Оттавой. Там они здоровее и веселее. И сок, между прочим, слаще, так как с экологией получше.

Мы с вами не Родине присягаем, а старым негодяям из Политбюро, которые и есть наша Родина. Вот почему от нее и тошнит с таким удовольствием! Они нас казнят и милуют. Захотят – наградят, а захотят – сдадут супостату на растерзание, как незабвенного товарища Зорге, когда стал ненадобен. Вот почему я имею право сказать при случае: «А пошла ты в задницу, дорогая моя Родина! С этой секунды – у меня другая Родина. Вот ей и послужу. А потом, глядишь, и еще разок обзаведусь любимой березкой, где-нибудь на севере Китая. Говорят, они там ничуть не хуже наших, амурских…»

– Но это же нехорошо! – вырвалось у Дьякова.

– Что нехорошо?

– Предавать нехорошо! Есть же какие-то моральные принципы в конце концов!

– Принципы, говоришь?! – Кулагин сжал кулаки и хищно ухмыльнулся. – Тогда вот тебе примерчик про принципы. Зверский примерчик! Экзистенциалистский, так сказать. Представьте: дадут матери револьвер с одним патроном да и скажут: девка твоя – за красных, а сынок – из юнкеров. Выстрел один, и в себя нельзя. Кому жизнь сохранишь? А не стрельнешь – убьем обоих! А? Во сюжет! Во предательство! Одного-то она точно спасет! А другого – точно предаст!..

Дьяков совсем съежился, пытаясь уложить в голове жутковатые рассуждения Кулагина в какую-то более-менее стройную конструкцию. Ему это не удавалось. Он периодически терял скачущую мысль генерала, и только чувство нарастающего омерзения оставалось неизменным и с каждой минутой усиливалось. Тут он абсолютно некстати обратил внимание на сочную коленку приближающейся девицы, которая эротично посасывала «Моток ниток». Она призывно улыбнулась профессору, а когда тот смутился, бесцеремонно обняла за шею Кулагина.

– Иди отсюда, Марго! Не сегодня… – раздраженно буркнул генерал. И добавил, вздохнув: – Примета времени! Все пороки вылезли наружу как навозные жуки по весне!.. Вот ты, Гавриил Христофорович, говоришь: предательство, предательство…

– Я ничего такого не говорю, – поспешил ответить Дьяков, продолжая прятать глаза от назойливой проститутки.

– Да нет, любезный! Вижу, что говоришь. Вижу, что трудны для твоего понимания мои рассуждения! А между тем после ампутации души предательство перестает быть предательством. Оно становится образом жизни, способом существования. Вот сдал я всю известную мне советскую агентурную сеть американцам… За деньги сдал… Нет, вру, за огромные деньги. И что? Никто меня и пальцем не тронул! Попробуй тронь, если я светоч перестройки и ее рупор, звучащий прямиком из чекистских рядов. Тронешь – кругом заорут, что демократию-де сворачивают, свободу слова ограничивают…

Раздолье нам сейчас, шпионам. Все Политбюро – одни шпионы. Прибрежный шельф американцам кусками отстегивают. А тут я со своей мелочовкой… Смешно, право!

Но все это шутки, так сказать. А если всерьез, то по-настоящему успокоил мою обескровленную душу только один человек – Солженицын его фамилия.

– Как же… Читал, – отозвался Гавриил Христофорович. – «Один день Ивана Денисовича». Стыдно признаться, но я не очень понял, откуда такой шум вокруг этой книги. Смело, конечно, для своего времени. К тому же Твардовский помог… Но я, к примеру, Шаламова куда больше ценю. Там литературы больше. А у Солженицына – одна голая публицистика.

– Ну это как вам будет угодно! Я тут не про литературу. Я про суть. Вы про «Архипелаг ГУЛАГ» слышали?

– Конечно, слышал! Но не читал, разумеется, – торопливо уточнил Дьяков, вспомнив вдруг, что говорит с генералом КГБ, который как раз и призван надзирать, чтобы в стране не читали запрещенные книжки. – Книга же на Западе опубликована. Где же я мог ее читать?

– Ну да, понятно… Это нам, сотрудникам КГБ, без нее нельзя было. Врага надо было знать в лицо, так сказать. Так вот, Солженицын там рассуждает про генерала Власова. Про того самого, которого потом советские контрразведчики изловили и приволокли в Москву, где прилюдно повесили на Красной площади вместе с господами Красновым и Шкуро. И знаете, что говорит Александр Исаевич? Он говорит – внимание! – что если предаешь такое чудовище, как Сталин, то это и не предательство вовсе, а поступок! То есть если ты против Сталина, то можно! То есть такое предательство если и не заслуживает исторического оправдания, то уж человеческого понимания вполне достойно! Каково?! Значит, иногда можно, если осторожно? А?

Кулагин торжествующе посмотрел на Дьякова и напористо продолжил: