Архив Шульца

В общем, ЛТПБ – это вам не лагерь в Норильске или на Колыме. Где еще в Советском Союзе пятнадцатилетний подросток мог общаться с таким количеством умных и образованных антисоветчиков, писать и ставить пьесы, а в промежутках обсуждать экзистенциализм Сартра и Камю? К счастью, у него еще была феноменальная память. Все стихи, которые он знал наизусть, он запомнил на слух от Алика и остальных. Итальянский выучил за месяц, тоже на слух, от Алкиного деда.

Магия Сеньора? Три четверти людей, с которыми он имел дело, под эту магию подпадали мгновенно, и дальше он ими манипулировал за исключением тех, в ком чувствовал безразличие. Это как раз про меня. А у него был собачий нюх, никакой “эмоциональной тупости”, замечал все оттенки настроения. Но с ним было интересно, и эти его замечательные монологи… А когда он с кем цапался, это тоже был спектакль… Что он делал? Да ничего. От одного этого слова “делать” его бросало в жар и холод одновременно. Мы все для него были обывателями и пошляками, потому что мы что-то делали.

Его тянуло к подросткам. Он и сам оставался подростком и именно среди них чувствовал себя лидером, а они смотрели на него с совершенным обожанием. Мы называли это “хедер имени Марселя Пруста”. Мы были абсолютно уверены, что никому из учащихся в таком хедере это не повредит, все встанут на свою тропу. Так оно и получилось. Он никому не сломал судьбу.

Ко мне однажды приходили отцы Шуши и Аллы, спрашивали, что такое Сеньор и насколько это вредно. Поскольку оба были людьми хорошего уровня, то разговор был самый милейший. Ни требований, ни обвинений, а просто выяснение. Я их пыталась убедить, что это пройдет, как сезонная болезнь. А им эта сезонная болезнь будет полезна – и иммунитет, и неповторимый опыт.

Журналистка

Я написала свою первую статью об одном театральном художнике. Моя бабушка ее прочитала и сказала: никогда не думала, что ты, интеллигентная женщина, будешь употреблять слово “задник”. С этой оценкой я пошла искать кого-то из редакторов. А мне говорят: почему вы пришли в редакцию, все редакторы, как известно, сидят в кафе “Артистическое”. Мне дали адрес, и я двинулась в проезд МХАТа. Первое впечатление: мраморная полка от бывшего камина, на которой аккуратно лежали кусочки сахара, завернутые в бумажки. И мне тут же кто-то объяснил, что к чашке кофе дают две порции сахара, с одной надо выпить, вторую положить сюда – вечером придет Сеньор и заберет. Это произвело впечатление. Было ясно, что это не нищий, ради которого я немедленно должна открыть карман, вытащить и положить сюда трешник, это было что-то совершенно другое. Ритуал.

В следующее мое посещение я уже увидела весь этот “хедер имени Марселя Пруста”. Шуша там был точно, была Алла, Рикки, Мэл и еще кто-то. Столик. Сидит человек, окруженный детьми. А кругом публика, уже ставшая своей. Ты раза два зашел – и уже завсегдатай. Как на Монмартре. Мне тут же начинают объяснять: а это Сеньор, вы его читали? Ну конечно! Это даже неприлично, все равно что спросить, читал ли Пруста? Вот он собирает вокруг себя детей и их учит. А я по возрасту повисла где-то между поколениями родителей и детей. Даня был уже аспирант, когда я была студенткой. Разница в среднем десять лет. У меня уже был ребенок, Пашенька… В отличие от их родителей, я была человеком оттепели, помню, с каким восхищением смотрела на эту компанию и понимала, что мне уже туда не попасть, потому что я переросток. Но как хорошо было бы, если бы Пашка оказался рядом с этим человеком. Я потом сделала все возможное, чтобы Сеньор играл роль в его жизни. У мальчика должен быть мужчина, образец – вот представьте себе, что я во всем подлунном мире выбрала для Пашеньки этот образец.

…Кто-то подозвал Сеньора к моему столику, а со мной была моя первая статья со скандальным словом “задник”. Он подсел и вдруг стал говорить со мной страшно ласково. Почувствовал мое отношение – снизу вверх. Только потом, много позже, когда он стал только ворчать на меня, я поняла, какая это редкость.

Когда он первый раз пришел ко мне в дом, я очень волновалась. Волновалась, что ему не понравится у нас. Это был теряющий перья профессорский дом, сильно облупившийся, но все равно с какой-то буржуазной благополучностью. Сеньор пришел и принес мне плакат, это был первый плакат в моей жизни, который был сорван со стены с целью… ну, не так, как Ларионов коллекционировал вывески, а с какой-то другой. Плакат был такой: “Берегись голых и оборванных…”. Дальше как раз было оборвано. Я подумала, если он мне его оставит, то куда же я его повешу. Он мне его не оставил, унес и ходил с ним по городу.

Позже я думала, что в нем есть что-то от пророков. Великое ворчание и чуть что – проклясть. Его представление о жизни можно было соединить с французской литературой, такие экзистенциальные штучки, такое вот ощущение бытия. Но я не сразу это поняла, скорее, относила это к еврейскому духу, которого в нем совершенно не было.

– В этой стране вообще принято преследовать евреев, – говорил он, – меня, правда, никто никогда не преследовал.