Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

С началом перестройки и крахом цензуры в 1986—1988 гг. дискуссия о положении коренных народов стала интенсивнее и разнообразнее. Интеллигенты-северяне могли свободно говорить об атаке государства на образ жизни, который составлял смысл их существования. Этнографы-шестидесятники могли сказать «мы вас предупреждали» и указать на социально-экономические проблемы, явившиеся следствием перехода к оседлости и принудительного переселения, против которых они в свое время тихо возражали. Впервые за свою научную карьеру они могли открыто отождествлять себя с благополучием «своих народов» в противовес интересам государства и в поддержку коренной интеллигенции. Молодые демографы, экологи и психологи могли свободно применять свои новые методы в самых отдаленных уголках Крайнего Севера и использовать полученные результаты для доказательства моральной и политической несостоятельности режима. Наконец, средства массовой информации жаждали рассказать об этих результатах и посылать репортеров на поиски новых разоблачений[112].

Читающая публика вдруг узнала, что хозяйство коренных народов в ужасном состоянии, что переселение было страшным бедствием, что ликвидация кочевого образа жизни была фикцией и что оленеводство неуклонно приходит в упадок^{1440}. Выяснилось также, что большинство совхозов Арктики — безнадежные должники (себестоимость шкурки песца, за которую государство платило 65 руб. 13 коп., составляла 150 руб.) и что исключительное значение, придававшееся выполнению плана, привело к радикальному сокращению традиционных форм потребительского спроса^{1441}. Большинство ружей и лодок находилось под контролем государственных учреждений; охота и рыболовство для личных нужд были строго ограничены; а большинство блюд традиционной северной кухни в школах-интернатах было запрещено по санитарно-гигиеническим соображениям (и чаще всего заменялись консервами). На Чукотке с 1970 по 1987 г. потребление рыбы на душу населения сократилось наполовину (с 80 до 40 кг в год); в низовьях Оби коренным северянам было запрещено ловить лосося и осетра или охотиться на лосей и медведей; а Тюменский облисполком объявил все виды охоты в весенний сезон незаконными. Выяснилось, иными словами, что многие народы Севера превратились в браконьеров в своих традиционных охотничьих угодьях и что обещанные потребительские товары были дефицитными, дорогими и часто ненужными (поскольку они предназначались для иммигрантов)^{1442}.

В большинстве своем эти факты отражали знакомые проблемы, но проблемы эти были заново поставлены и переосмыслены в интересах создания хрупкого и священного целого, известного как «окружающая среда». Предмет забот романтиков-«деревенщиков» и торговли в региональной политике, окружающая среда никогда не занимала важного места в дискуссиях о положении коренного населения Севера: ямальская тундра и хантымансийская тайга не могли волновать воображение правительственных плановиков и русских интеллигентов в той же степени, как озеро Байкал. Но, после того как тема «интересов Севера» стала обсуждаться в прессе, а со временем и в представительных органах, «экология» превратилась в метафору колоссального — воистину изначального — зла бесконтрольной государственной власти. Выяснилось, среди прочего, что с начала 1960-х до конца 1980-х годов стада северных оленей сократились на 25%; рыбные ресурсы бассейна Амура — на 95%; а площадь рыболовецких угодий в Ханты-Мансийском автономном округе — на 96%. В течение 1976—1977 годов в Ямало-Ненецком автономном округе пришло в негодность 1,2 млн. гектаров оленьих пастбищ; в 1986 г. в воды реки Харутей-яги попало 900 т нефти; а в 1987 г. в два притока Амура сбросили 6 т угля, 10 т мышьяка и 27 т цинка. Амурский целлюлозно-бумажный комбинат сливал в реку 50 млн. кубометров отходов в год, а Ненецкий автономный округ уже лишился 25% всех оленьих пастбищ^{1443}. По словам писателя Еремея Айпина, который перенес свои тревоги из беллетристики в политику, все больше коренных северян «бегают от буровых, от трасс нефтепроводов, от зимников и бетонок»^{1444}.