Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

С учетом широко распространенного убеждения в абсолютной важности национальной принадлежности (в культурном и биологическом смысле), казалось естественным защищать все формы «этнической уникальности». По словам Таксами, «каждый народ, независимо от его величины, уникален, и утрата хотя бы одного — незаменимая утрата для мировой культуры, для мирового сообщества в целом»^{1477}. Более того, по мнению большинства северных ученых и общественных деятелей, коренные народы Севера более уникальны и более незаменимы, чем другие.

Этнографов, изучающих материальную и духовную культуру этих народов, всегда поражает ее самобытность и возможность адаптации к местным условиям, соблюдение благодаря ей принципа экологического равновесия в природе…; принцип коллективизма… необычайная простота, граничащая с гениальностью, и изящество форм жилых построек, одежды, обуви, яркость и образность мышления^{1478}.

Эта «хрупкая цивилизация» противостоит «напористой, самодовольной, технократической»^{1479} культуре индустриального общества, которая, «подобно танку, проходится по телу непонятной и чуждой ей северной культуры»^{1480}. Политические и научные аргументы снова догнали художественную литературу — отчасти потому, что беллетристы (в первую очередь Санги, Айпин и Неркаги) превратились в активистов, а отчасти потому, что многие ученые выступали в качестве русских интеллигентов, т.е. в качестве защитников подлинной нравственности и интересов «народа». В дискуссиях о судьбе коренных народов царил Дерсу Узала, и большинство участников считали стихийную защиту окружающей среды наиболее драгоценным качеством традиционных обществ. «Нет сомнения, что культура коренных народов Севера, в особенности их экологическая культура, более целостна и органична, чем культура мигрантов, поскольку она отражает многовековой гомеостаз между человеком и северной природой»^{1481}.

Как объяснял Санги, «исторически так сложилось, что в течение многих веков европейцам приходилось вести войны, что-то захватывать, кого-то порабощать… Северные же аборигены в тот же период доводили до совершенства взаимоотношения с окружающей природой»^{1482}. Иными словами, резервации или этнические территории были нужны не только для того, чтобы утвердить подлинный суверенитет, не только доя того, чтобы обеспечить самостоятельное использование (или неиспользование) природных ресурсов, и даже не для того, чтобы сохранить этнические различия ради них самих, а в первую очередь для того, чтобы сохранить культуры, которые являются одновременно высшими в моральном отношении и неконкурентоспособными — в промышленном. Качества эти были, разумеется, двумя сторонами одной и той же медали.

Миропонимание европейское, миропонимание коренного населения — принципиально разные. И отношение к природе совершенно разное. Если европеец относится к природе как к партнеру, от которого надо получить «больше» и «подешевле», то коренное население живет в природе, вместе с ней и относится к самому себе как к продолжению природы^{1483}.

Таким образом, цель создания резерваций заключалась в том, чтобы позволить коренным северянам «быть самими собой»: жить в традиционных поселениях, заниматься традиционной хозяйственной деятельностью, есть традиционную пищу, носить традиционную одежду, практиковать традиционные ценности и говорить на языке своих предков^{1484}.

Предложенное решение столкнулось с серьезной проблемой. Было известно, что тысячи молодых северян утратили свои этнические черты вместе с языком своих предков и традиционными хозяйственными навыками. Кто должен помочь им и их детям обрести их прежнее «я» (как его определяли этнографы и писатели)? Кто должен убедить их, что их прежнее «я» подлежит возрождению? Ответ был понятным, хотя и не всегда ясно изложенным: единственными проводниками позитивных перемен были Российское государство и русифицированная национальная интеллигенция. Как писали в своем письме к Горбачеву Владимир Санги, Юван Шесгалов, В. Ледков, Роман Руган, Е.Д. Айпин, В. Коянто и Г. Варламова,