Арлекин

Капеллан пошушукался с майором и покатился к осужденному. На беду крейсер качнуло: подыграло кормой. Попик взмахнул руками и ткнулся в арлекинью грудь, обдав моряка густым запахом табака, одеколона и бренди. Ткнулся и забубнил о бренности всего сущего и еще что-то об отпущении грехов. Когда же упомянул преподобный о юдоли нашей земной, где погряз человече во зле и разврате, хитрости да подлости и будет за то гореть вечно в геенне огненной, ибо есть человек всего лишь полено в костре божьих промыслов, когда рассказал о карающей деснице, то вспомнил Арлекин, спохватился - он же русский моряк, сын кузнеца-мастерового! Ему ли, Адеса-мама, синий океан, выслушивать поповское словоблудие?! Набрал в грудь необходимый объем кислорода и, не стесняясь ни бога, ни черта, ни святого отца, выложил открытым текстом такие комментарии к божьему слову, что отец преподобный трижды осенил перстами свой испуг, и поспешно отработал задним, и стал обочь майора.

Случалось такое с Володькой в минуты опасности, когда напрочь отбрасывался трезвый расчет, когда он буквально слеп от жуткого, веселого бешенства, если можно говорить о "веселости" в минуту казни. Видимо, можно, значит, бывают исключения, ибо такая минута приподымает одних, других же бросает на колени и ниже.

Вот и сейчас... Ах, мама Адеса, синий океан! Отшвырнул Арлекин опостылевший китель, сорвал с плеч остатки грязной, прокоптившейся бязи и остался в старенькой полосатой тельняшке: "Смотри, Европа, как умирают славяне!"

И больше уж не сдерживал себя: "Ах вы, джентльмены и..."

Хотите отходную молитву? П-жалста! Согрешит напоследок - все равно помирает безбожником, и облаял окружающих и присутствующих, обращаясь все-таки по старшинству, к коммодорскому престолу, сделал это так вычурно и многоэтажно, что старый боцман Шарыгин, учивший некогда салажонка матросскому ремеслу, наверное, трижды перевернулся в гробу и одобрительно крякнул: "Так их, в душу, Адеса-мама, синий океан! Опрастайся, моряк, наговорами родными! Излейся, не дай скиснуть крови, хлещи их, паря, солью в пресные уши, цыплячьи души!"

Теперь - пора.

Расправил Арлекин плечи, уперся пятками в ватервейс, чтобы уж сразу сыграть за борт, и застыл, коренастый да полосатый, не скрывая, не пряча усмешки на сожженном и заросшем лице.

Майор читал приговор и дергал себя за ухо.

...Прости, Красотуля. И прощай. Горько... Хоть бы одно родное лицо, хотя бы просто ЛИЦО с каплей понимания и сочувствия. Правда, появилось и на ЭТИХ что-то новое, как обложил их по-русски. Запереглядывались сэры, пряча усмешки, запереглядывались и матросы, а кое-где качнулись, зашептались.

Взгляд миновал офицеров, вернулся к правофланговым и вдруг... уперся в синюю бабочку на щеке: Роберт Скотт! Как же я раньше не углядел тебя, не подумал, не вспомнил?! Как же, как же?! Взгляды сошлись, будто приклеились друг к другу. Ну-ну, давай, браток, давай хоть ты, меченый, хоть ты давай, кость морская! Ну подмигни, ну хоть кивни напоследок! Неужели страшен, неужели так изменился, что не признаешь меня?!

Стоял шотландец. Смотрел. Тяжело смотрел и пристально.

И вдруг...

Что толкнуло на поступок, который был неожиданным даже и для него самого? Неожиданным, непроизвольным, как говорится, импульсивным. Да, кто объяснит, кто расскажет, ЧТО движет человеком, когда НЕТ ВЫБОРА, когда лоб в лоб, один на один стоит он с собственной смертью и, погружаясь во тьму, вдруг видит, готовый оборваться, слабый лучик участия?

Не мог этого - потом, конечно, потом! - объяснить Арлекин. Увидел ЛИЦО - зацепило и проняло. Надежда? Э-э... Всего лишь булавочная головка, готовая - а вдруг?! - вспыхнуть ярче звезды! Возможно, это не так, возможно, лишь померещилось.

Но... Шагнул от борта, шагнул, сделал всего только шаг, не ведая, что смерть уже начала отступать; шагнул и... запел, хрипло затянул их - ИХ! тоскливую песню, их гимн, их реквием, их молитву, бог весть что, рожденное войной, кровью, вонью горящей плоти в пылающих недрах кораблей; рожденное Атлантикой, черным полярным небом, арктическими всполохами над одинокой шлюпкой, белой смертью у ледяных припаев, всей необъятной болью, переложенной на слова безвестным матросским сердцем:

В Шотландии милой, близ лондонских доков,

У скал Корнуолла, в ирландских холмах

На медные пенни зажгите по свечке:

Вам - память и слезы, а морю - наш прах..