Арлекин

— Я думал, что могу посмотреть в лицо своим страхам и не испугаться, но я испугался. — Он снова отвернулся. — Страшно перепугался, — прошептал он едва слышно.

— Я тоже.

Он посмотрел на меня удивленно:

— По тебе не было заметно.

— По тебе тоже.

Он не сразу понял, но потом заулыбался и опустил глаза, польщенный, как делают юноши. Потом это у них проходит, но выглядит очаровательно.

— Ты правда так считаешь?

— Питер, ты меня сегодня спас, когда бросился там в коридоре. Она бы меня убила, как только скрылась бы с ваших глаз.

— Эдуард меня учил, что если противник хочет тебя куда увести и угрожает оружием или вообще вооружен, то он планирует тебя убить. Если ты с ним пойдешь, умирать будешь медленней и мучительней.

Я кивнула:

— Я так и поняла, когда ты повторил там эти слова.

— Ты поняла правильно.

— И я одобрила твои действия. Ты помнишь?

— Правда одобрила? — Он всмотрелся мне в глаза, будто пытаясь что-то прочесть.

— У нас с Эдуардом полно одинаковых правил.

— Он говорил, что ты думаешь, как он.

— Иногда.

— Не всегда? — уточнил Питер.

— Не всегда.

— Не соглашусь на укол, — сказал вдруг Питер.

— Почему? — спросила я.

— Ты думаешь, надо?

— Я этого не говорила, я только хочу знать, почему ты так решил.

— Если я откажусь от укола и стану тигром, то получится, что я это сделал, спасая тебя. Откажусь от укола и не стану тигром — совсем хорошо. Если соглашусь, а тигром стать мне не грозило, я превращусь в то, что там будет в уколе, и стану оборотнем потому, что боялся им стать. А это глупо.

— Но если тебе предстоит стать тигром, укол не даст этому случиться.

— Ты считаешь, что надо соглашаться?

Я вздохнула:

— Честно?

— Честно — это было бы хорошо.

— Мне не понравилось, как ты сказал, что если станешь тигром, то это хорошо, потому что ты меня спасал. Я не хочу, чтобы ты меня включал в расчет. Я хочу, чтобы ты был себялюбивым сукиным сыном. Чтобы ты думал о себе и только о себе сейчас. Чего хочешь ты? Что кажется правильным тебе?

— Честно?

— Да, честно.

— Я думаю, что уже принял решение, а потом возвращаюсь и меняю его. Я думаю, что если я решу, а они возьмут да и принесут уже набранный шприц, я соглашусь. Но они не принесут, пока я сам не скажу. — Он закрыл глаза. — И еще мне хочется позвонить маме, и чтобы она за меня решила. И чтобы было кого винить, если выйдет плохо. Но мужчины так не поступают. Мужчины сами решают за себя.

— В такой ситуации — да. Но не впечатывай слишком глубоко в душу эту ментальность одинокого охотника.

— Почему?

Я улыбнулась:

— Мне по опыту известно, что трудно быть половиной пары, если ты такой офигенно независимый. Мне пришлось научиться делиться бременем решений. Равновесие надо искать.

— Я уж не знаю больше, как что уравновесить, — сказал он, и глаза у него заблестели.

— Питер, я…

— Ты иди, а? — перебил он, и голос его был излишне хриплым. — Иди, пожалуйста.

Я чуть не взяла его рукой за плечо, я хотела его утешить. Блин, я хотела вернуть время назад, сгрести его за шиворот и сунуть в самолет, как только он появился в Сент-Луисе. Черт с ним, с унижением, я бы его отправила домой. Все-таки раненое самолюбие лучше, чем вот это… или нет?

Чьи-то руки взяли меня сзади и отвели прочь от койки Питера — Мика и Натэниел увели меня, чтобы он мог поплакать не у меня на глазах. А у меня горло перехватило судорогой, блин! Блин.

Меня успели вывести в коридор, и только тогда первая горяча слеза скатилась по моей щеке.

— Черт бы побрал, — сказала я.

Мика попытался меня обнять, я отодвинулась:

— Не надо, а то заплачу.

— Анита, ну поплачь тогда.

Я мотнула головой:

— Ты не понимаешь. Сперва надо ее убить. Буду плакать, когда Мерсии не станет.

— Ты ее винишь в судьбе Питера, — сказал он.

— Нет, я виню себя и Эдуарда, но себя и его я убить не могу, и потому убью, кого могу убить.

— Уж если ты говоришь, кого будешь убивать, Анита, могла бы не при полисмене.

По коридору шел Зебровски, весело скалясь, как ему свойственно. И выглядел, как ему свойственно: будто спал в этом костюме, хотя я знала, что это не так. В темных кудрях прибавилось седины, но прежняя растрепанность никуда не делась. Недавно он постригся — наверное, Кэти заставила. Он жизнерадостный неряха, Кэти — я таких чистюль вообще больше не знаю. Противоположности притягиваются.

Мне дико хотелось его обнять — такой он нормальный к нам шел. От этой мысли повернулась к Мике и Натэниелу. Уж если мне хочется броситься на шею Зебровски, значит, очень нужно, чтобы кто-нибудь меня обнял. Но все они видали уже, как я плачу, и Зебровски в том числе.

Я одной рукой обняла Мику, другую протянула Натэниелу. Они меня обняли, но я не плакала. Лицо горело, но слезы больше не текли. Я приникла к ним, чувствуя, как они меня поддерживают, потому что мне хотелось расклеиться, разреветься у них в руках, но я не могла себе этого позволить.

— Я вас пока оставлю, — сказал Зебровски.

Я покачала головой и отодвинулась от моих мужчин.

— Нет, мы должны поймать эту гадину.

— Ее никто не видел, Анита. Ни ее, ни того мужика, которого мы считаем ее человеком-слугой.