Арлекины и радуги

Вера кивнула.

– Очень хорошо. Все рекомендации я пришлю вам по электронной почте. Вы должны больше отдыхать, заботиться о себе.

Медсестра заглянула в кабинет сказать, что пришла следующая пациентка.

– Я сейчас освобожусь, – отослала ее Эстрелла.

Она подошла к Вере, наклонилась, погладила ее по плечу.

– Вы так боролись за то, чтобы родить! Не отказывайте себе в этом сейчас. Я понимаю, возможно, момент неподходящий. Но вы справитесь, вот увидите!

Вера встала, поправила брюки, посмотрелась в зеркало. Глаза у нее были испуганные, волосы растрепались.

Эстрелла распахнула перед ней объятия:

– Не беспокойтесь так!

От нее пахло антисептиком и детской присыпкой, и Вере действительно стало спокойнее.

– Как ваш сын? – спросила она.

Эстрелла взяла со стола рамку с фотографией: светловолосый мальчик сидел на траве на вязаном желтом пледе. В руках он держал замусоленную игрушечную собачку, которой, кажется, пытался оторвать одну лапу.

– Его зовут Доминик, – сказала врач, – и я с радостью сбегаю от него на работу четыре дня в неделю. У него есть няня, и они отлично проводят время. Доминик обожает груши, а брокколи терпеть не может. В общем, он самый обычный малыш – для всех, кроме меня. Для меня он – сокровище.

– Я очень за вас рада, – кивнула Вера.

– И я за вас. Следующий прием через месяц, вам напомнят по телефону.

– Спасибо. Я приду.

Глава 13

Устав бороться с волнением, Костя вышел из служебного подъезда театра, отступил немного в сторону и достал сигареты. До спектакля оставалось два часа, артисты распевались и накладывали грим, в коридорах суетились костюмеры, на сцене – оформители. Мейер прилег подремать у себя в кабинете; было у него суеверие, что это приносит удачу. Оркестр в полном составе уже приехал, музыканты выслушивали внушение от дирижера.

От Кости больше ничего не зависело, все, что мог, он сделал. И волнение одолевало его в первую очередь не из-за постановки. Он не видел Веру с мая, когда они расстались в России. Ни разу с тех пор не встретились – ни случайно, ни намеренно. Приглашение на оперу было для него как белый флаг: я сдаюсь, пожалуйста, позволь тебя увидеть. Костя не знал, придет Вера или нет, оставалось только надеяться.

По случаю премьеры он надел строгий костюм, хотя привык ходить в джинсах. Заранее подстригся, брился с утра с такой тщательностью, что удивился сам себе. Артисты при виде него улыбались и одобрительно кивали, даже Мейер сделал комплимент.

Центральные двери открылись для приема гостей за час до начала, минута в минуту, и в них хлынула разряженная публика. Костю фотографировали, совали в лицо микрофоны, задавали вопросы; он отвечал на английском, вставлял немецкие словечки, которые успел выучить, пока шли репетиции. Спрашивали в основном, доволен ли он своей работой и почему выбрал именно этот материал. Костя уверенно объяснял, что хотел познакомить публику с юношеским периодом в творчестве композитора, о котором многие забывают – а он ведь прекрасен! Ему кивали, поддакивали, спрашивали еще и еще. Какой реакции аудитории он ждет? Собирается ли продолжать работу в Венской опере? Или думает вернуться в Россию?

На вопрос о России Костя отвечать не стал, сделал вид, что ему пора. Извинился и, оставив журналистов, сбежал в гримерные. Вышел уже перед вторым звонком, проводил вместе с Мейером в директорскую ложу самых высокопоставленных гостей: бургомистра Вены с женой, председателя попечительского совета, банкиров из банков-спонсоров.

Веры все не было, и он начал бояться, что она не придет. Загадал, что, если она покажется сегодня, у них все сложится. Пусть даже Вера будет сопротивляться, пусть откажет ему, он настоит на своем. Костя готов был любыми средствами привязать ее к себе, проклинал свою слепоту, свою самоуверенность. Почему он тогда не расспросил ее как следует о родителях, об учебе, о прошлом? Нет, ему захотелось покрасоваться, и он сочинил целую биографию – ложную от начала до конца. Вспомнив тот эпизод, Костя даже покраснел, щеки мелко закололо.

Дали третий звонок, свет в зале стал меркнуть. «Не пришла, – думал Костя в отчаянии, – не пришла!», и вдруг дверь за его спиной приотворилась. Вера скользнула внутрь, опустилась в кресло рядом с ним. Он специально посадил ее к себе – как же иначе! Вскочил, попытался обнять, но она его отстранила, приложила палец к губам. Край ложи, где они сидели, тонул в темноте, можно было рассчитывать на то, что их не увидят.

Свет погас совсем, и загремели аплодисменты – дирижер вступил в оркестровую яму. Вот он поднялся за пюпитр, развернулся к зрителям и поклонился, взмахнув обеими руками. Ему хлопали долго, шумно, потом снова успокаивались несколько секунд. Наконец палочка вспорхнула в воздух, и вступила первая скрипка. Проиграла увертюра, занавес уплыл вверх, и перед зрителями – перед Верой! – возникла сцена в парке.