Читаем Армагеддон полностью

Армагеддон

Мне позвонила Марина, и я узнал, что дядю Володю положили в больницу. Он упал в обморок прямо в метро. Я ожидал, что-то в таком роде должно было произойти. Все равно прозвучало неожиданно. Мне стало его жалко, потому что подозревать можно было все что угодно, вплоть до рака. Марина плакала и не знала, где его искать в этой Боткинской больнице, там 19 корпусов. Я вызвался пойти с ней и отыскать дядю Володю. Мы уговорились встретиться завтра, в пять часов у ворот.

Городская природа производила на меня впечатление пожившего, потасканного, не вполне здорового человека всегда, но осенью особенно. В воздухе — пыль, на дороге — грязь.

Предварительно я все-таки дозвонился до отделения, в котором лежал дядя Володя и поговорил с ординатором. Тот сказал:

— Вы же, наверно, знаете, у больного цирроз печени.

— Нет, — сказал я.

— Кто вы ему? Родственник?

— Нет, — сказал я.

— А есть у него родственники в Москве?

— Жена, — сказал я. — Хотя они не расписаны.

— Значит, она ему не жена, — сказал дотошный ординатор. — Есть кто-нибудь, отец, мать, братья?

— Есть много женщин — и все они ему — отец, мать, братья, сестры и даже племянницы, — честно ответил я.

— Вы мне голову не морочьте! — рассердился голос врача. — Меня ждут больные. Если хотите, приезжайте, навестите его. Воду минеральную надо привезти больному, мясной бульон. Он лежит в семнадцатом отделении. Передачи с 5 до 7 ежедневно, кроме воскресенья. До свидания.

— До свиданья, спасибо, доктор, — сказал я. Хотя я до сих пор подозреваю, что со мной говорил медбрат, а не врач. Ну да не все ли равно. Медицинский брат тоже мне не брат и даже не племянник.

Встретились мы с Мариной у ворот больницы и сразу прошли к семнадцатому корпусу. На территории стояла тишина. Можно сказать, мы окунулись в тишину. И даже далекие гудки и движение машин за оградой на улице только оттеняли осеннюю тишину. Всюду — неслышное падение листьев с высоты.

Здесь был сразу — особый отдельный мир. И в нем был свой раз навсегда заведенный порядок, и все человеческое подчинялось и существовало в этом распорядке, таком радикальном, будто ничего другого не существовало. В городе много таких отдельных миров, по сути, каждое учреждение, производство, квартира — такой особый мир. И каждый из нас существует сразу в двух-трех мирах, в течение суток непринужденно переходя от одного к другому, — и везде он разный, то есть соответственный. Просто мы привыкли.

Справившись в регистратуре, мы поднялись на третий этаж по слишком широкой лестнице (вообще здание было построено в пятидесятые, когда строили все несколько больше самого человека и в классическом лепном стиле, чтобы ощущал свое ничтожество и могущество империи), тем больше сейчас чувствовалось запустение и упадок во всем. На площадках перед огромными окнами стояли и сидели больные в синих жеваных халатах и посетители.

На площадке третьего этажа мы увидели дядю Володю. У него уже была посетительница — юная девушка, с которой, при нашем появлении, он поспешно попрощался «чао!». Она сбежала вниз, даже не глянув на нас.

— Племянница, — привычно соврал дядя Володя. — Не моя, главного врача, — поправился он. — Минеральную воду принесла.

На подоконнике стоял объемистый пластиковый пакет. Я думаю, мы не были первыми. При всем при том, нельзя было не заметить, дядя Володя здорово похудел и осунулся. Он был в грязных джинсах и вислой кофте, тоже утратившей цвет. Он имел жалкий вид.

После первых поцелуев Марина стала хлопотать и обживать здесь дядю Володю. Она принесла ему сменку. Дядя Володя сходил в палату и вынес целую сумку черного белья и одежды, постирать. По-моему, он как-то ожил с приходом Марины.

— Главный врач настаивает, чтобы я продолжил лечение. Они тут меня на самом новейшем оборудовании обследуют. Не меньше месяца, говорит. Да я уже почти здоров, не выписывают. Водочки принесли, надеюсь? Не может быть! Спасибо, моя драгоценная цыганочка! Хочу под твой шатер, в Малаховку хочу. Говорят, ничего серьезного. И не выписывают. Но если ничего серьезного, я могу сам выписаться. Через неделю. Говорят, что не отвечают, да они и так запретить не могут, я ведь француз. Уеду в Париж, там обследуют. Запомни, Мариночка, в случае чего возьмешь меня. Просто подпишусь, что претензий не имею.

Дядя Володя был здорово напуган и старался это скрыть. Поэтому вступил сам с собой в торопливый диалог.

— Меня и просвечивали и на узи…

— Я уж забеспокоился…

— Немного печень увеличена, а так ничего…

— Ничего не находят…

— Профессор даже удивляется…

— Диагноз даже поставить нельзя…

— Ничего нет…

— Но говорит, надо оперировать…

— Я им говорю: зачем же здесь, если можно в Париже?

— Говорят, здесь не хуже…

— Но ведь профессор ничего не нашел… можно и подождать…