Армагеддон

А теперь я почему-то знала, что могу нарисовать что угодно. Откуда возникало знание — из меня, да оно всегда было. Оказывается, я всегда умела рисовать, просто не знала об этом. Спасибо ему, вот он, ВэВэ, спасибо ему. Он только что сообщил мне об этом и когда я не вполне поверила, стал настаивать:

— Ты умеешь рисовать. Ты прекрасно умеешь рисовать.

Я провела углем по ватману, уголь шел легко и свободно, оставлял красивый шероховатый штрих, почему-то в голове звучало: «и незаметно стушевался»…

На листе очертилась кудрявая голова, черные брови, ну кого я могла рисовать кроме себя? Я получалась похожей. Резче, уверенней я вела линии углем. Где нужны были тени, я выявляла их большим пальцем, нажимая на уголь с растушевкой по бумаге.

Я была радостна и свободна. Я рисовала себя. Меня рисовало что-то сильнее меня. Я получалась похожей — на себя, на это что-то. Горячие волны силы и радости проходили по мне. Я посмотрела на руки, небольшие, не по-женски широкие, они делали свое дело, как будто всю жизнь только и делали это. В лиловом свете неона.

Я себя нарисовала. Последний штрих. Теперь я могла посмотреть вокруг. Все еще рисовали. Кроме ВэВэ. Ефим сидел какой-то взлохмаченный, остроносый. Меня как ударило. Похож, главное, имя то же — Ефим. У, какой вихревой автопортрет у Аркаши! Да он же настоящий Ван-Гог! А Юраша сидел такой же шишкоголовый, отрешенный. Не знаю, каким был Давид Бурлюк, но, кажется, куда более экспрессивным и светским.

— Зовите меня ВэВэ Дягилевым, — вдруг громко произнес гипнотизер. Я заметила, что он стал как-то мешковатей, грузней, на лице появились небольшие усы. Или показалось.

— Все равно не похож, — строптиво сказала я.

— Я новый Дягилев. А вы — Серебрякова, помолчите, — отрезал ВэВэ Дягилев.

Вот почему я так изящно рисовала! Что-то серебристое отлетало от портрета. У меня такие длинные глаза. Мне всегда нравилось имя Галина.

— Посмотрим наши рисунки, господа великие, — произнес ВэВэ Дягилев.

У Юраши на бумаге закипали сильные грубые и лепились слабые нежные мазки углем, которые складывались в осенний парк. И там кто-то гулял, и, может быть, это были влюбленные.

У Ефима было море. Самая натуральная буря с бревном.

— Чувствую, я Репин, — недоуменно произнес Ефим, — но только море рисую, как Айвазовский.

Новый Дягилев только пожал плечами, мол, случается.

— Механизм перевоплощения еще не изучен, — сказал в утешение.

— А как же вы? — не утерпела я.

— Самовнушение.

Возразить было нечего.

Аркаша робко и трепетно смотрел на нас.

— Ну как?

Это был один из лучших Ван-Гогов, которых я когда-либо видела в музее или на репродукции. Какая-то кричащая, глазастая, скуластая физиономия-сдвиг. Но видно, что автопортрет. Сейчас за него могли заплатить целое состояние.

— Я возьму ваши рисунки на память, — как будто прочитав мои мысли, сказал ВэВэ Дягилев.

За стеной послышалось шумное дыхание и взревела труба — духовой оркестр. Дверь приоткрылась, и в зал заглянул сталинский маршал Жуков, или это был артист Ульянов и там за стенкой что-то репетировали. Но большие маршальские звезды! Мы переглянулись, по-моему, никто ничего не понял. ВэВэ мне подмигнул.

— Это по вашей части, Лаврентий Павлович, — сказал маршал кому-то в коридоре.

И в студию вкатился живчиком полный бритый грузин небольшого росточка — Берия. Этот цепкий оценивающий взгляд сквозь леденец-пенсне. По-моему, его никто не вспомнил и не узнал, кроме ВэВэ и меня (у меня дед отсидел).

— Репины и Айвазовские нам нужны, — он потрепал по загривку растерянного Ефима. — Но и нашего Ван-Гога империалистам-американцам не отдадим, — хлопнул Аркашу по плечу. — Если отдадим, то за большую цену. Не прогадаем. Художники тоже, художники не в последнюю очередь, приглашаем на заседание ЦК. Проходите, проходите все в кинозал. А то неудобно, члены ЦК пришли, ожидают, а художников нет. Манкируют, а?

ГЛАВА 12

У входа в кинозал двое в гимнастерках с петлицами обыскали нас, и пожалуйте — пропустили. В темном кинозале — впереди небольшая группа смотрела кино. На экране светился добрейший лохматейший с бородкой. Это была комедия давних сталинских времен «Антон Иванович сердится» с очаровательнейшей Целиковской.

Берия или похожий на него показал нам: садитесь, и прошел вперед.

Мы сидели молча. Слева от нас, в конце ряда сидела еще пара: девушка, парень, что-то белело и как будто шевелилось там. Лемешев в папахе пел, Целиковская хлопала ресницами, Антон Иванович сердился, картина неуклонно двигалась к концу.

В зале медленно, как в старые времена, зажигался свет. Серьезный военный пригласил нас пройти в первые ряды. Там поднимались, переговаривались негромко, но по-хозяйски.

Мы подошли к нескольким невысоким, я бы даже сказал, почти карликам — поперек себя шире. Я узнала его сразу. Это был Сталин в форме генералиссимуса. (Я никогда не видела формы генералиссимуса, но это была она.) Обрюзглый, толстый, седой, почти лысый на макушке. Но глаза боевые, насмешливые. С ним разговаривал Молотов — такой же коротышка. Лазарь Каганович смотрел на нас подозрительно. Ворошилов — выжидающе.