Арманд и Крупская: женщины вождя

«Исход» Толстого замечательно украсил и завершил его жизнь, как удачный последний штрих, потому что это был единственный предъявляемый ему укор, что он живет вопреки своей проповеди. А «графинюшка», все-таки, втащила-таки насильно в дом его тело, а не согласилась поставить под «дер-вом бедным»; дама настойчивая! Вместе с тем нахожу, что стремиться подражать Толстому в своей жизни никому не следует; у него — своя судьба, каждому из нас — свой жребий. Как у Жуковского в стихотворении о крестах: пробовал-пробовал человек всякие кресты — большие и малые, дорогие и дешевые — все не по плечу; нашел, наконец, такой, что ловко нести: оказался свой же собственный крест, который раньше носил и от которого думал избавиться. Как ни жалко, но пора уже было умирать Толстому — и как он удачно этот финал проделал…»

Мысль о том, что каждый должен нести свой крест, постоянно преследовала Ленина, когда он общался с Лизой. Ему очень надо было, чтобы любимая женщина готова была этот крест с ним разделить. Чувство и долг должны были находиться в состоянии гармонии. И от возлюбленной Ленина требовалось принять его полностью, таким как есть, с этими немного жутковатыми рассуждениями о смерти гения, «замечательно украсившей» его жизнь!

Рассуждениями, кстати сказать, созвучными мысли Фридриха Ницше: «В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечерняя заря на земле, — или смерть плохо удалась вам»,

Елизавета К. явно не принимала ленинского цинизма. Письмо о Толстом она прокомментировала следующим образом: «Не надо толковать это письмо Ленина в фаталистическом смысле. Ленин абсолютно не был фаталистом. Он хотел только сказать, что индивидуальные судьбы людей не похожи одна на другую и что, раз человек сам выбрал свой «крест», надо уметь нести его до конца, т. е. упорствовать в начатом усилии, без устали». Поэтому в другом письме Лизе Ленин писал, покончивших с собой в декабре 1911 года марксистах супругах Поле и Лауре Лафарг (Лаура была дочерью Карла Маркса): «Скажу тебе, что самоубийства их не одобряю, потому что он мог еще писать и действовать (Лафарги покончили с собой, придя к выводу, что старость уже не позволяет им продолжать трудиться для дела революции. — Б. С.); имел средства к жизни и никого своим существованием не тяготил; и, если не мог активно действовать, то мог быть еще зрителем жизни и подавать советы мудреца, умудренного жизнью. В этом отношении у них были не так давно предшественники — Гумплович (известный австрийский социолог. — Б. С.) с женою; но у тех более обоснованно, потому что страдали неизлечимыми и мучительными болезнями (раком и слепотою, кажется)». Столь расчетливое, рациональное отношение к вопросам жизни и смерти Елизавете К. не нравилось. Можно уверенно предположить, что и Инесса Арманд от подобных-рассуждений любимого Ильича была не в восторге. Ведь мир чувств для нее много значил, и смерть близких она переживала очень тяжело.