Армия

До утра мы еще дважды писали объяснительные и дважды комбат с замполитом ездили в дивизию. Перед самым подъемом «уазик» приехал пустой. Командирский водитель забежал сказать, что полковника уломали. Сил радоваться у меня не было.

После завтрака на общее построение роты пришел майор Мороз. Мы стояли, как обычно, взводными колоннами по трое, сержанты в первой шеренге каждого взвода. Замполит начал почти спокойно, хотя визгливые интонации уже начинали пробиваться:

— Вчера четверо (дальше шло слово, синонима которому в нормативной лексике нет) устроили…

Замполит не смог продолжить, потому что раздался смех. Одинокий, раскатистый, неудержимый смех. Рота замерла. Между тем смех продолжался, он уже перешел в хохот. Майор Мороз как бы в оцепенении развернул свое тело и двинулся к нашему взводу. Это смеялся я.

Замполит подошел вплотную и уставился мне в самые зрачки. Его лицо, и без того уже красное, стало темнеть и даже, кажется, раздуваться. Это лицо совсем некстати напомнило мне картинку из моей детской книги «Чипполино» — синьора Помидора. Но смешнее не стало. Мне и вовсе смешно не было, совсем напротив — внутри было холодно, а в голове метался страх. Но я смеялся, и не было сил остановиться. В какой-то момент мне представилась эта сцена как бы со стороны — окаменевшая рота, замершие возле своих взводов лейтенанты и хохочущий в первой шеренге крайнего взвода младший сержант. Я увидел это и внезапно ощутил легкость, какой не испытывал с самой гражданки. Стало понятно, что терять мне больше нечего, потому что за последние сутки я потерял все.

Майор Мороз дождался, когда я дохохочу, и еще с минуту молчал, словно проверяя, не засмеюсь ли я вновь. Затем спросил:

— Закончил?

Я сказал:

— Да.

— Ну, товарищ младший сержант, — сказал он глухо, что было для него необычно, — этот смех ты будешь помнить до конца службы.

Майор Мороз не солгал: он сделал все, чтобы я не забыл. С того момента я стал самым никудышным из всех сержантов батальона. Не было дня, чтобы, встав перед строем, он не помянул меня «незлым тихим словом». Не было ни одной даже ничтожной моей оплошности, которая ускользнула бы от его взгляда или уха. Но все старания замполита пропадали втуне: с того памятного дня меня перестали впечатлять звезды на погонах, и на все его придирки мне было глубоко плевать. Моя задача состояла в том, чтобы не соблазниться самоволкой или бутылкой, ибо в этом случае против меня были бы пущены тяжелые меры воздействия. Но этого удовольствия я Морозу так и не доставил.

Так вот, ЧП с лжеповешением было признано несостоявшимся, что позволило комбату отбыть в Академию, ибо письмо родителей солдата, которому пришлось выстирать сержантское хэ-бэ, комбату простили, а иных грехов за его подразделением зарегистрировано не было. Сведения о других чрезвычайных происшествиях они с замполитом вовремя перехватили и не выпустили за пределы батальона. Вот почему в армии офицеры ценятся не за ум или знания, а за умение скрывать преступления своих подчиненных.

* * *

Под конец службы я вновь столкнулся с феноменом утаивания чрезвычайных происшествий. В этот раз он меня спас.

На четвертом полугодии меня угораздило загреметь на «целину», не сомневаюсь, что Мороз приложил к этому руку. В советские времена «армейской целиной» называлась командировка на уборку урожая, для чего формировались специальные отдельные «целинные» батальоны. В основном эти батальоны комплектовались так называемыми партизанами — призванными с гражданки запасниками, но и срочников было в них немало. Все мы на первом году службы грезили «целиной».

Я был назначен в Управление батальона командиром выездной ремонтной группы. Мне была придана спецмашина с водителем, множество всякого ремонтного оборудования, а также четыре партизана-алкоголика, которые за весь срок нашей совместной службы ни единого дня не были трезвы. Мы мотались по ротам этого сборного батальона и ремонтировали машины, которые не выдерживали нагрузки уборочной страды и ломались довольно часто. На первом этапе уборочной кампании наш батальон утюжил саратовский чернозем, вывозя с полей хлеб, а затем, одолев своим ходом километров семьсот и уничтожив на своем пути все грунтовые дороги (как-никак, пятьсот тяжелых грузовиков, не считая «мелкой сволочи»), переместился на Орловщину, где нас ждала свекла. Там-то, на окраине славного города Ливны, и произошла история, которая едва не стала для меня роковой и которая явилась апогеем всей моей армейской службы.