Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

В Верхнеудинске наш конвой меняют. До сих пор нам отказывали в выплате денежного довольствия – 25 копеек в сутки на человека – под предлогом, будто получены лишь крупные купюры и сначала их нужно разменять. Когда мы просим нового начальника эшелона выдать нам наконец наши деньги, он только отмахивается: «Конечно, завтра…» И только тут до нас доходит, что с прежним начальником исчезли и наши «крупные» купюры…

Мы грязно ругаемся. Ни у кого уже нет денег. И если у нас, «батраков», еще сохранилась пара пфеннигов от того, что мы заработали, то что это на сорок человек?

– Опять капустная баланда! – ожесточенно бормочет Под.

– Черт! – ругается Брюнн. – Они каждый день придумывают новые трюки, чтобы обсчитать нас и нажиться!

– В пути человеку и без того хуже всего, – добавляет Головастик. – Как будто они специально для этого каждые шесть недель перекидывают нас из одного лагеря в другой.

Каждый знает это. И все согласны. Постепенно надвигается вечер. А поезд все катится на восток.

– Сейчас пойдут самые паршивые места, насколько я помню, – вдруг говорит Зейдлиц. – Забайкалье, страна ссыльных и свинцовых рудников!

Словно в подтверждение, в этот момент, гремя тяжелыми кандалами, показывается серая толпа каторжников, которых вдоль железнодорожного полотна гонят в степь.

– Вот что пока еще нас миновало! – жестко говорит Зейдлиц.

Мы разговариваем об отпуске. Мы часто говорим о вещах, в принципе бессмысленных, – как еще нам заглушить становящийся все более мучительным голод наших душ, если мы время от времени не станем насыщать их бесплодными мечтами?

– Что бы вы стали делать, юнкер, если бы вам вдруг дали восемь недель? – спрашивает Брюнн.

– О, – улыбаюсь я, – это в двух словах не скажешь… Наверное, поеду на Балтийское море, но не только потому, что там родина… Там вода, там купание… В течение восьми недель ежедневно восемь раз в воду, любого отмоет дочиста, думаю…

– А ты, Под? – продолжает он.

– Я стал бы пахать, – медленно говорит Под. – А может, сеять или жать, в зависимости от времени года…

Брюнн презрительно откидывает голову.

– Тебе бы только попахать! – язвительно говорит он. – Ну а ты, девушка? – продолжает он.

– Ах боже мой! – восклицает Бланк. – Сначала я каждый вечер ходил бы в ресторан Вульфа в саду, там по воскресеньям танцы… Да, и восемь дней подряд ходил бы в мою фирму, на свое прежнее место за прилавком, даже не требуя зарплаты, просто из удовольствия…

– Парень, прекрати! – восклицает Брюнн. – В отпуске я не желаю слышать ни о какой фирме, от нее и так никуда не денешься… Нет, ребятки, я сделаю кое-что другое, чем вы все… Первые четыре недели не буду вылезать из перины! Но… Нет, в таком отпуске ни в коем случае нельзя жениться! По такому поводу нужно делать так, как делал знаменитый мужчина, о котором я как-то читал, – Вазова или как-то так…

– Казанова? – перебиваю я.

– Вот-вот, Ка-за-но-ва! Этот после долгого поста оттрахал сразу двоих, да к тому же сестренок… Вот это было бы правильно! Ах, скажу я вам, как он это описывает…

– В прежние времена, – перебивает его Бланк с пунцовым лицом, и по нему видно, что он говорит только ради того, чтобы придать разговору иное направление, – пленных офицеров под честное слово, что они через определенное время вернутся, отпускали домой, читал я…

– Вот как? – восклицает Брюнн. – Послушай, да так должно быть и теперь! Знаете, что бы я тогда сделал? Я плюнул бы на свое слово вместе с честью – только бы меня и видели!

«Завтра мы должны быть на месте!» – неожиданно проходит слух. Боже, в этой глуши? Местность лежит перед нами словно море, вдруг застывшее при сильном волнении. На склонах, защищенных от ветра, сверкает тонкий слой снега, там, где его сдувает ветром, проглядывает голая почва, иногда скалистая порода. Нигде ни кустика, до самого горизонта ни одного деревца.

– Да, вот оно, Забайкалье! – говорит Зейдлиц. – Я знаю это из книги Кеннана «Сибирь». Здесь начинается пустыня Гоби, здесь ее окраина, самый ближайший город уже китайский, называется Маньчжурия…

На маленьком вокзале – справа водокачка, слева убогая деревенька – мы выгружаемся. На севере, в пологой седловине, видим шестнадцать – восемнадцать каменных казарм.

– Там лагерь! – кричит кто-то.

Сразу за станцией начинается загон, дощатый забор выше человеческого роста с колючей проволокой и вышками часовых по углам. Когда ворота распахиваются для нашего вступления, мы, к нашему крайнему удивлению, видим, что нижняя часть – большой офицерский лагерь, а всего через один небольшой марш на север, как раз за этими каменными казармами, начинается лагерь для нижних чинов.