Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– Покатать, пока не сдохнет! – распоряжается офицер с ледяным спокойствием, хлестко бьет пленного два-три раза по лицу тяжелой плеткой.

Тот закрывается рукой и вскрикивает. Шестеро забайкальских казаков привязывают его ноги длинной веревкой к хвостам двух приплясывающих казачьих лошадей. Офицер проверяет их работу.

– Хорошо, ребята… – усмехается он. – Теперь вперед, с часок…

Они вскакивают в седла и с криками мчатся в степь. Стройное тело коменданта, скользя, подскакивает и ударяется, ошметки отскакивают на камнях, оставляя за собой кровавый след.

Два часа спустя пришел адъютант капитана.

– Переводчик еще болен. Идите за мной. Новый комендант желает отдать нашим старшим приказы.

Мы торопливо выходим.

У полковника фон Штранна собрались все старшие. Все молчат. Мы не успели даже поздороваться, как кто-то снаружи поворачивает ручку, дверь под ударом ноги распахивается настежь. Уж не старый ли знакомый?.. Точно, это Вереникин, запыленный, потный, как всегда, с пистолетом в зажатом кулаке.

– Нас не нужно представлять, господа, да?! – грубо восклицает он.

Я выступаю вперед.

– Ах, – восклицает он, – это вы, фенрих?!

Я по-уставному приветствую его. Он протягивает мне руку:

– У вас есть бумага, перо?..

В дверь входит второй офицер – тот, который вел допрос.

– Встать, смирно! Атаман Семенов! – кричит он и, приложив руку к козырьку, останавливается у порога.

Все становятся по стойке «смирно».

Широким, тяжелым шагом входит генерал-лейтенант Семенов, атаман сибирского казачества. Крупный, сильный мужчина, массивный и мускулистый, в моногольско-бурятского вида форме. На его широких плечах отороченная мехом накидка, на затылке сидит широкая, приплюснутая казачья папаха.

Я почти пожираю его взглядом. Вот он, всемирно известный атаман! – возбужденно думаю я. Лицо у него гладкое, словно высеченное из камня. Высокий лоб, широкий, грубый, настоящий русский нос, крепкий, выдающийся вперед подбородок. Верхнюю губу покрывают черные усики, нижняя губа немного выпячена. Большие серые сверлящие глаза глубоко посажены в глазницах, тяжелый, неподвижный взгляд говорит о непоколебимой силе, спокойствии, надежности.

– Господа, – говорит он после короткого приветствия громовым голосом, – мне важно довести до вашего сведения, что этот лагерь с моим вступлением снова попадает в подчинение прежнего русского правительства. Послабления, которые были допущены красными узурпаторами, отменяются. Возвращаются те положения, которые действовали для вас до революции. Поскольку я не признаю мирные переговоры в Брест-Литовске, для меня по этой причине мы все еще находимся в состоянии войны, и вы снова становитесь моими военнопленными. В ваших же интересах я советую вам строжайше придерживаться этих положений.

– Смирно! – орет Вереникин.

Семенов снова вскидывает широкую ладонь. И уходит.

Теперь мы живем при белой власти. От царской она ничем не отличается. Только теперь нам уже нечего есть, вот и все отличия. В результате боев и разрушений в отдельных областях даже разразился голод. На ком экономят в первую очередь? На военнопленных… Животное – ценно, животное может работать, в случае необходимости его можно забить, животное, если все хорошо, нужно кормить. Военнопленный – менее ценен, нежели скот…

Керенки каждый день падают в цене. Мы еще можем покупать гречку, получаем ее без масла, мяса, сваренную лишь на воде. Перед деревней снова выставлена охрана. В степи тоже снова охрана. Вернулась прежняя жизнь. Холм родины опять вступил в свои права.

Да, уже весна. И вчера пришла весть, будто Брест-Литовский мир заключен. А мы? Разве годами не представляли себе этот день? И украшали, и рисовали в воображении? Теперь мы едва отваживаемся говорить, что наступил мир… О, как все изменилось! Наша депрессия ужасна. Боже мой! Что нам делать? Все, кто сидит в Европейской России, поедут домой. А вот мы, сибиряки…

– Мы должны оставаться дольше, потому что у нас тут было гораздо замечательнее! – насмешливо говорит Виндт.

Зейдлиц попросил меня учить его русскому языку.

– Эта контрреволюция может длиться годами! – деловито сказал он.

Нет! Нет! Как нам это выдержать? А что будет с нижними чинами? С Подом?.. Мы живем с настроением, которое уже не опишешь. Разве люди переносили что-либо подобное? Наступил мир… мир… Но мир не для нас?..

С начала погребений мы сопровождаем почти каждую процессию на кладбище. Мы больше не можем выходить за колючую проволоку. Но сопровождать усопших разрешается. Конечно, в этом мало радости, однако при этом под своими ногами снова ощущаешь немного свободной степи и вдыхаешь свежий ветер.