Армия жизни

Что не понимают взрослые во мне? Наверное, свободолюбие. Не хочу ни от кого зависеть в полной мере. Не понимаю в них реалистичности.

Я-ко, 14 лет, Ленинград

Мне вручили пачку двойных листков в клеточку. Я бегло просмотрел сочинения. Все они, конечно, были о жизни до… До того дня, когда судьба занесла этих ребят на окраину города, за глухой забор, в воспитательно-трудовую колонию.

За окном светило солнышко, ветер гонял по плацу два желтеющих листка. Я сидел и читал сочинения.

«В семье у меня дела были плохие. Отец часто пил и скандалил. Когда я был маленьким, мы с матерью очень часто убегали из дома и ночевали у соседей…»

«Вначале моя жизнь протекала, как и почти у всех людей моего года, то есть до пяти лет меня водили в детский сад, где я в какой-то мере воспитывался, но об этом что-то очень плохо помню. А вот с шести лет жизнь моя, если можно так сказать, пошла боком. Из детсада я по странным причинам выбыл и до школы находился без контроля, потому что, когда я просыпался, дома уже никого не было, и весь день я был сам себе хозяин: что хотел, то и делал. Родители мои, хотя и просили соседей, чтобы они за мной присмотрели, но какое дело соседям до чьего-то сына? Между прочим, именно в это время я и познал одну сторону денег. Около моего дома находился гараж комбината бытового обслуживания. Ну и там, как в любой «шарашкиной конторе», после работы шоферы и механики любили выпить. А так как делать мне было нечего, то я там все время крутился, сдавал пустые бутылки, благо магазин был под боком и бутылки в нем принимали любого калибра. На вырученные деньги я покупал конфеты и прочие сладости».

«Когда я пошел учиться в четвертый класс, между отцом и матерью произошла крупная ссора, и мать подала на развод… Мы уехали в другой город, и там я немного разболтался, как говорится, без отцовского глаза…»

«…Единственная моя претензия к отцу и матери в том, что уж очень строго меня держали в возрасте от 12 до 15 лет. В эти черные для меня дни очень много меня били ремнем за замечания в школе и вообще за мое мальчишеское поведение. Между прочим, били меня иногда совершенно ни за что. Могли бы просто со мной поговорить, и все было бы хорошо. После пятнадцати лет меня потянуло на улицу к более или менее взрослой жизни. Мне хотелось сходить в кино и на танцы, но меня по-прежнему не пускали. И вот в один декабрьский вечер я сказал маме, что в школе вечер и что я хочу туда сходить. Она мне категорически отказала. Тут я не выдержал, психанул и заявил, что на вечер в школу я все равно пойду. Когда я оделся, дорогу мне загородила мать. Мы с ней поговорили: сначала мирно, потом уже в резких тонах. В результате я оттолкнул ее от двери и выбежал на улицу. Почему я так подробно запомнил этот случай? Да, мне кажется, потому, что этот вечер явился границей, притом довольно резкой, в моих отношениях с семьей. Чем дальше шло время, тем я все меньше стал слушаться их советов, а поступал, как считал нужным…»

Я сидел с этими сочинениями, написанными неустоявшимися юношескими почерками, и раскладывал их, как кубики: картинка к картинке.

Ему шесть лет, мама на работе, завтрак на столе, улица смотрит в окно, пустая бутылка мягко шлепается в траву, как бумажный самолетик… Он школьник, пальцы в чернилах, клякса в дневнике, забыл таблицу умножения… Он растет, а отца нет дома, и почему-то плачет мама, а когда отец придет, лучше зажать уши ладонями и спрятать голову под одеяло… Вот ему пятнадцать лет, декабрь, метель… Вот-вот и с ним что-нибудь случится, и на пульте дежурного райотдела милиции вспыхнет тревожная лампочка.

Я понимал, что так быть не могло. Что невозможно арифметическим сложением многих судеб создать одну-единственную в своем роде и как бы общую для всех. То, что происходило с одним парнем, не могло в точности происходить с другим. До колонии они не были знакомы друг с другом, жили в разных домах, на разных улицах, и их отцы не были собутыльниками, а матери, если были несчастливы, то, как говорится, каждая по-своему.

Но передо мной лежали три или четыре десятка сочинений на тему: «Рассказ о моей жизни». Сочинения эти были очень похожи друг на друга, и даже не знаю, как точнее сказать, чем… Наверное, все-таки, одним, одинаковым ощущением детства.

В комнату вошел начальник колонии.

— Да, — сказал он, помолчав. — Все правильно. Все совершенно справедливо. Подавляющее большинство наших ребят из семей крайне неблагополучных… Но это-то, наверное, ни для кого не открытие…

Но что же это такое — неблагополучная семья? Ведь все больше и больше возрастают показатели ее благосостояния. Комнатка в коммуналке скоро уж вовсе станет редкостью!

Что ж происходит-то в этих неблагополучных семьях?

Дети теряют родителей. Не в их телесном виде и обличье — тишину и покой родительского крова, любого, какой бы там ни был метраж, какая бы мебель там ни стояла.

Дети лишаются детства. Ведь что детство без дома, который притягивает тебя не отцовским рублем, а чем-то иным, совсем иным…